Так получилось: далеко от Москвы

      не было долго жратвы у братвы.

      Хлеб разрезали шпагатом, как мыло:

      птюха на сутки, и – никаких.

      Братва похудела и походила

      скорей на покойников, чем на живых.

      Я сладко держал за щекою мякину

      после строгого дележа.

      Мне мерещились синие автомашины,

      в которых буханки ржаного лежат.

      Впрочем, у всех застывало в глазах

      изумленное выражение —

      это больно зрачки раздирало в глазах

      голодное воображение.

      Хлеб был таким же, как зимнее солнце.

      Но зимнее солнце светило, однако…

      Однажды вольняшки за восемь червонцев

      нам боданули в карьере собаку.

      Дворняга служила за просто так,

      смотрела в глаза спокойно и мудро

      и, все понимая, под острый тесак

      подставила голову январским утром.

      Мы жрали, глаза друг от друга пряча,

      «радость собачью» – похлебку собачью.

      Лишь доходяга-интеллигент,

      как резавший в прошлом собак физиолог,

      поглядывал молча на «эксперимент»

      и продолжал исповедовать голод.

      Разжарившись в тропике знойном барака,

      на нарах, руками коленки обвив,

      братва вспоминала о милых собаках

      поэмы, исполненные любви.

      Осень, охота… с лоснящейся шкурой,

      нос пó ветру, в хлябь приозерную врос

      в гипнотической стойке

      поднебесной скульптурой

      великолепный охотничий пес…

      А вот молчаливый артельщик Пикейкин

      (был упакован покруче, чем Крез)

      с уваженьем унылым припомнил ищейку,

      самую умную в обэхаэс…

      В канаве, в дымину, бугор наш Дремлюга,

      с ним рядом – смешная и жалкая Жучка:

      лижет хлебало запойного друга,

      всю ночь охраняет остаток получки…

      Вот Ловчев пришел из конторы усталый.

      «Только успел ступить на крыльцо —

      Альма,