Он радовался, что его старческая рука благоговейно и трепетно охраняет этот цвет непорочности, чудную безгрешную Деву, – и вдруг Она готовится стать матерью! Неужели могли лгать эти глаза, через которые смотрит в душу само Небо? Неужели позор лег на это чело, озаренное сиянием какого-то невещественного света? Неужели слова жгучей ласки, слова грешной чувственной любви произносили эти невинные уста, так скупо говорившие земные слова, раскрывавшиеся лишь для того, чтоб в тайне и в тишине, ведомо и слышно Одному Богу изливать Ему потоки хвалы и благоговения?

      Чем тяжелее разочарование, чем беззаветнее верилось в то, что оказалось низким и поруганным, – тем больше страдает душа, тем с большей горечью смотрит на сокрушенный идеал, которому так горячо поклонялась и который так похож на других, так обыденно и пошло упал…

      С таким-то сложным чувством ужаса, содрогания, боли и горечи должен был мыслить Иосиф о мнимом грехе Девы.

      По своей чуткости Пресвятая Дева, конечно, должна была угадать, что происходит в душе Ее обручника. И что было Ей делать?.. Говорить ли ему о том, что было тайной между Нею и Богом?.. Но тайна эта была так велика и сверхъестественна, что ей трудно, невозможно было поверить… Сама Мария была высшим изо всех земных существ всех времен, но и Она как смутилась духом, прежде чем поверила слову Архангела… Да и как Ей Самой говорить о том, на какую высоту Она вознесена?

      И Пречистая Дева предпочла делать то, что делала потом на всем пространстве Своей невыразимо-печальной, невыразимо-испытанной скорбями жизни: молча страдать.

      Молча страдать – вот что было на земле Ее постоянным уделом. Это было нескончаемое углубление сердца в непреходящую муку, вечное исхождение невидимой мученической кровью.

      Она молчала, когда в холодную декабрьскую ночь Ей нельзя было приютить новорожденного Сына в теплом доме и когда волы согревали дыханием своих ноздрей Царя вселенной.

      Она молчала, когда