Былого ледника обломки,

      и вдруг железная дорога

      проваливается в потемки,

      двойной рекой летя с отрога;

      усилясь в резонансе, эхо

      гудит среди стоящих дыбом

      двух берегов, а дальше – веха:

      верста, а дальше, за изгибом

      пути – убогие селенья,

      сады с засохшими кустами…

      Внезапное весны давленье

      одолевает чувства; сами

      себя не узнавая, мимо

      проходят улицы – граница,

      где молодость неуследимо

      исчезла, чтоб не возвратиться.

      Вагоны, груды угля, шпалы

      среди асфальтовой пустыни,

      судьбы с судьбою небывалый

      союз давнишний – где он ныне?

      Нигде. Лишь точит стражник рая

      меч светло-желтый, невесомый,

      апреля царство охраняя,

      снег тающий и полусонный

      под солнцем… А ночами катят

      машины в направленье центра,

      на сквозняке свеча дотратит

      себя, иссякнет дым концерта.

      Звучит хорал в краях надзвездных,

      в соседстве с грязью, тленом, прахом

      безгрешный вздрагивает воздух,

      как и хотели Моцарт с Бахом.

      Их приглашенье к странной смерти,

      их заговор… Но что осталось

      от этой музыки в концерте?

      От города? Какая малость!

      Не пустота, не свод, который

      нас затопляет, но обычный

      клочок афиши, камни, скорый

      след краски на стене кирпичной.

      Обол за вход в страну Харона

      плати, и эскалатор в эту

      страну вплывает неуклонно,

      но не в Коцит вплывает – в Лету,

      и ночь фонарным светом белым

      горит, и в памяти ли стертой,

      во сне – за жизненным пределом

      вновь вспыхивает тенью мертвой.

      Помедли, улыбнись и – в дом. Такой разлив

      в округе темноты – как раз ослепнуть впору.

      Но слог берет разгон и, ночь благословив

      длиннейшую в году, пожалуй, даст ей фору.

      Помедли, улыбнись. Равнина, нас разъяв,

      озерами легла замерзшими и вьюгой.

      Ни зги. Почти во сне ты слышишь, как состав

      меж Двинском голосит, затерянный, и Лугой.

      На кухне каплющий полуиссяк родник.

      И стулья, два иль три, как редколесье в доме.

      Есть телефонный диск и адрес. – Я постиг

      смысл дома. Полуспишь. Я тоже в полудреме.

      И только к рычагу с пластмассовой скобой

      все, кажется, тянусь, от гибельного риска

      в вершке: ведь если я остался там с тобой,

      то голос свой найду за гранью цифр и диска.

      В обход местам, где протекла

      жизнь, где, немой кирпичный остров,

      без штукатурки и стекла

      приречного квартала остов

      стоит, – дорога пролегла.

      Там в лампах сгустки темноты.

      Там сон и день царят средь комнат.

      В вещах – его получерты.

      Так, у зеркальной став черты,

      нас отраженье полупомнит.

      Так тело выловлено сном,

      так весть присыпана песком,

      подержанная,