Во всех своих статьях Аркин непременно касался и проблемы «наследства Леду». Но если сравнения с модернизмом появляются только в его первых текстах, то о влиянии Леду на ампир, причем в первую очередь на русский ампир, он будет писать и в последних: «…самой примечательной особенностью исторической судьбы Леду является то глубокое понимание его идей, которое проявлено было мастерами далекой России и прежде всего самым большим зодчим „русского ампира“ – Захаровым»365. О роли Леду для русской архитектуры упоминал и Кауфман, хотя и очень аккуратно: «Леду оказал такое же влияние на архитектуру русского ампира, как и его соотечественники, жившие в самой России»366. Формулировки Аркина более определенны:

      И все же Аркин – как советский архитектурный критик 1930‐х годов – вовремя останавливается: «Захарову была органически враждебна насквозь абстрактная, пропитанная рационалистическими схемами символика Леду», а потому он «не примыкает к „школе Леду“»368.

      В ситуации смены советского архитектурного дискурса Леду – а вместе с ним и Кауфман – оказался для Аркина спасительной фигурой. С одной стороны, обращение к Леду и неоклассицизму в целом отвечало новой идее освоения классического наследия. С другой стороны, пуризм визионерских проектов Леду прямо отсылал (точнее – намекал) на Ле Корбюзье, и не только терминологически («пуристами», напомню, называли себя оба архитектора). В этом смысле, когда Аркин писал о Леду, он, очевидно, подразумевал Ле Корбюзье. По интонации сказанное о Леду в 1930‐х иногда почти совпадает со сказанным о Ле Корбюзье в 1920-х. Ле Корбюзье – «самый яркий из представителей передовой архитектурной мысли современной Европы. Имя Корбюзье – давно уже своего рода лозунг в борьбе за новые формы»369. Леду – «самый яркий новатор среди французских поборников классицизма»370, «последняя монументальная фигура европейского зодчества»371.

      В Ле Корбюзье Аркин видел борца с эклектикой, в Леду – с барокко и рококо. Ле Корбюзье

      Почти