Дядюшек у меня тоже было полдюжины или чуть больше.

      Все – настоящие евреи. Кто с толстым брюхом и пустой головой, кто с черной бородой, кто – с каштановой.

      Картина, да и только.

      По субботам дядя Hex надевал плохонький талес[5] и читал вслух Писание.

      Он играл на скрипке. Играл как сапожник.

      Дед любил задумчиво слушать его.

      Один Рембрандт мог бы постичь, о чем думал этот старец – мясник, торговец, кантор, – слушая, как сын играет на скрипке перед окном, заляпанным дождевыми брызгами и следами жирных пальцев.

      Там, за окном, темно.

      Спит в своем доме батюшка, а дальше – никого, одни духи.

      Но дядя все играет.

      Целый день он загонял коров, валил их за связанные ноги и резал, а теперь играет песнь раввина.

      Какая разница, хорошо или плохо! Я улыбаюсь, примериваясь к его скрипке, прыгая ему то в карман, то прямо на нос.

      Он жужжит, как муха.

      Голова моя плавно порхает по комнате.

      Потолок стал прозрачным. И вместе с запахами поля, хлева, дороги в дом проникают синие тучи и звезды.

      Я засыпаю.

      Мне досталась ложка, корка хлеба, и я рад, что перекусил исподтишка.

      Дядя Лейба сидит на лавке перед своим деревенским домом.

      Озеро. На берегу, точно рыжие коровы, бродят его дочери.

      Дядя Юда не слезает с печи. Даже в синагогу почти не ходит.

      Молится дома, перед окном.

      Бормочет себе под нос. Лицо у него желтое, и желтизна сползает с оконного переплета на улицу, ложится на церковный купол. Он похож на деревянный дом с прозрачной крышей.

      Его я бы мигом нарисовал.

      Дядя Исраель на своем постоянном месте в синагоге. Сидит, держа руки за спиной.

      Закрыл глаза и греется у печки.

      На столе – зажженная лампа. Пол и алтарь тонут в темноте.

      Дядя, раскачиваясь, читает и поет, бормочет и вздыхает.

      И вдруг встает:

      «Пора творить вечернюю молитву».

      Уже вечер. Голубые звезды. Фиолетовая земля. Закрываются лавки.

      Скоро подадут ужин, поставят сыр, тарелки.

      Почему я не умер там, среди вас, свернувшись где-нибудь под столом?

      Дядя боится подавать мне руку. Говорят, я художник.

      Вдруг вздумаю и его нарисовать?

      Господь не велит. Грех.

      Другой