Это горестное

      дерево древесное,

      как крестная

      весть весною.

      Небо небесное,

      цветка цветение,

      пусть настигнет ясное

      тебя видение.

      Пусть ползёт в дневной

      гусеница жаре,

      в дремоте древней,

      в горячей гари,

      в кокон сухой

      упрячет тело —

      и ни слуха ни духа.

      Пусть снаружи светло

      так, чтоб не очнуться

      было нельзя, —

      бабочка пророчится,

      двуглаза.

      О, по мне она

      тем и непостижима,

      жизнь вспомненная,

      что прекрасна, там тише мы,

      лучше себя, подлинность

      возвращена сторицей,

      засумерничает леность,

      зеркало на себя засмотрится.

      Ты прав, тот приёмник,

      в нём поёт Синатра,

      я тоже к нему приник,

      к шуршанью его нутра,

      это витание

      в пустотах квартиры,

      индикатора точки таянье,

      точка, тире, точка, тире.

      Я тоже слоняюсь из полусна

      в полуявь, как ты,

      от Улицы младшего сына

      до Четвёртой высоты.

      Или заглядываю в ящик:

      марки (венгерские?) (спорт?),

      и навсегда старьёвщик

      из Судьбы барабанщика, – вот он,

      осенью, давай, давай, золотись,

      медью бренчи,

      в пух и прах с дерева разлетись,

      «Старьё берём!» прокричи.

      В собственные ясли

      тычься всем потом.

      Смерть безобразна, если

      будет её не вспомнить потом.

      Вдруг такая сожмёт сердце,

      такая сердце сожмёт, гремя,

      поезд, под железным стоишь, в торце

      улицы, слышишь, как время

      идёт, скоро, скоро уже холодно,

      будет молчать хорошо,

      под ногами первое легло дно,

      первая под ногами пороша,

      и как будто мира все лучи, все

      в точке жизни моей, не найдя,

      собрались, не найдя меня, чище

      не бывает высвеченного изъятья,

      и