Где недавно алас наш цвел,

      ветер смерти все в кучу смел,

      хамначит, взойдя на престол,

      всех тойонов в могилу свел18.

      Где стаканы мечут на стол,

      а наутро в башке раскол,

      огуречный лечит рассол,

      там Срединного мира ствол,

      малой родины мерзлый подзол,

      славы воинской ореол —

      полуворон-полуорел.

      То ли в спину дует Эол,

      то ли новости из радиол

      долетели до крайних сел:

      променяли сэргэ на кол,

      «Олонхо» – на «Бардо Тхедол».

      И куда б ты теперь ни шел,

      не понять, где Эдем, где Шеол.

      И стоит буриданов осел,

      табунов небесных посол,

      тщится меньшее выбрать из зол.

      До земли раздевается тундра,

      до камней, до самóй мерзлоты,

      где отходит припай.

      В снах, навеянных рифмой «домой»,

      обретайся, себя обретай,

      но добраться до города трудно.

      Свет, похожий на снег, все не тает.

      И шаман – в телогрейке мужик —

      с пьяным блеском толкает свой спич:

      все свои, нет чужих…

      Если ветер гудит, пока спишь,

      значит, чьи-то следы заметает…

      Дочь шамана глядит в обе линзы

      мимо тех, кто стоит во дворе.

      Две евражки в норе.

      Заоконный простор белизны,

      светодни-полусны —

      по ту сторону детской болезни.

      Он про «главных» заводит: нефтяник

      и священник, бубнит, пришлый люд

      паче климата лют. Но нальют,

      чтоб на наш поглазеть колорит,

      сам себе говорит…

      Ветер с моря на ивы натянет

      рябь и зыбь.

      Расстояньем уменьшен

      горный ряд. Серный пар.

      Так пуста эта даль, что близка

      отовсюду. И бубен-ярар,

      медным звуком блестя,

      по-шамански взывая к умершим,

      все гремит

      (и раскат самолета

      сверху – эха взамен).

      Все гремит и гремит, чтобы мог

      в пустоте, где сдает глазомер,

      путь найти человек. Или Бог.

      Или – чьи-то следы замело там?