Княгиня вышла из дому на заре. Никого с собой не позвала: ни дочерей, ни челядинок. С собой она взяла корзину, надо думать, собираясь за весенними травами. Норима, провожавшая ее, видела, как княгиня завернула в ветошку два ломтя хлеба: похоже, собиралась далеко. Малосмысленные бабы норовят всяких трав надрать на Купалиях – дескать, они в наивысшую силу входят; женщины помудрее знают, что почки древесные, многие виды коры и кореньев надо брать весной, когда они накопили силы матери-земли для роста, но не успели пустить ее в ход – вот тут ее и следует перенять.

      После бессонной ночи княгиня была еще бледнее обычного, отеки под глазами и морщины обозначились резче. Однако она шла бодро, даже торопливо, и временами сама себя осаживала: путь неблизкий, надо силы беречь. Она немного прошла по тропке вдоль реки, когда ее окликнул из челна рыбак Журавка, чья избушка стояла на другом берегу Днепра неподалеку от Свинческа:

      – Утро доброе, матушка! Далеко ли собралась?

      – За травами.

      – Не подвезти ли?

      Гостислава поколебалась, но все же решилась:

      – Подвези до Красного ручья.

      Она устроилась в челне, и Журавка – малорослый, но ловкий мужичок, приветливо глядевший из гущи рыжевато-пегих нестриженых волос и бороды, – ловко повел его вниз по Днепру, в этих местах не слишком широкому. К княгине в округе относились с уважением и сочувствием: все понимали, как тяжко ей жить с убийцей семьи, и в ее непреклонной решимости соблюдать вечную «печаль» видели отражение собственного горя по загубленному роду кривичских князей. Все знали, что она почти всегда молчит, поэтому рыбак не лез с разговорами, но даже в привычных движениях весла его ощущалась особая бережная почтительность.

      – Смотри не говори никому, что видел меня и вез, – предупредила княгиня, когда он помог ей выбраться на берег в указанном месте. – Не то… удачи не будет моему делу.

      – Не скажем! –