Nur im Raum der Rühmung darf die Klage

      gehn, die Nymphe des geweinten Quells,

      wachend über unserm Niederschlage,

      daß er klar sei an demselben Fels,

      der die Tore trägt und die Altäre. –

      Sieh, um ihre stillen Schultern früht

      das Gefühl, daß sie die jüngste wäre

      unter den Geschwistern im Gemüt.

      Jubel weiß, und Sehnsucht ist geständig, —

      nur die Klage lernt noch; mädchenhändig

      zählt sie nächtelang das alte Schlimme.

      Aber plötzlich, schräg und ungeübt,

      hält sie doch ein Sternbild unsrer Stimme

      in den Himmel, den ihr Hauch nicht trübt.

      Славящие уста исказить жалобой

      может лишь голос нимфы источника,

      источающего слезы у той самой

      скалы, что поддерживает врата

      и алтарь. В недвижных ее плечах,

      ты видишь, признание сквозит,

      что младше других сестер она

      и чувствами не владеет почти.

      Радость знает, уже познала себя тоска, —

      лишь жалоба ещё учится, детскими руками

      ведёт счёт старым обидам ночь напролет.

      И вдруг внезапно, неумело, нежданно

      отпускает созвездие наших голосов

      в небо, и его не туманит их дыхание.

      Nur wer die Leier schon hob

      auch unter Schatten,

      darf das unendliche Lob

      ahnend erstatten.

      Nur wer mit Toten vom Mohn

      aß, von dem ihren,

      wird nicht den leisesten Ton

      wieder verlieren.

      Mag auch die Spieglung im Teich

      oft uns verschwimmen:

      Wisse das Bild.

      Erst in dem Doppelbereich

      werden die Stimmen

      ewig und mild.

      Тот, кто лиру

      осилил поднять во тьме,

      будет петь хвалу

      всему, везде.

      Toт, кто с мертвыми мак делил,

      к тишайшему звуку

      чутким было

      и осталось его ухо.

      Пруд искажает отраженье —

      пусть:

      познай сей образ.

      В двух царствах будь.

      Так только вечности

      причастен станет голос.

      Euch, die ihr nie mein Gefühl verließt,

      grüß ich, antikische Sarkophage,

      die das fröhliche Wasser römischer Tage

      als ein wandelndes Lied durchfließt.

      Oder jene so offenen, wie das Aug

      eines frohen erwachenden Hirten, —

      innen voll Stille und Bienensaug —

      denen entzückte Falter entschwirrten;

      alle, die man dem Zweifel entreißt,

      grüß ich, die wiedergeöffneten Munde,

      die schon wußten, was schweigen heißt.

      Wissen wirs, Freunde, wissen wirs nicht?

      Beides bildet die zögernde Stunde

      in dem menschlichen Angesicht.

      Мои чувства остались к вам нéжны,

      античные саркофаги, примите мое приветствие.

      Веселящая вода римских дней по–прежнему

      струится сквозь вас, подобно ищущей выход песне.

      Вы открыты, подобно смотрящему глазу

      пастуха, радующемуся новому дню.

      Яснотки теснят