Позже в их дом заходили люди. Авискультане других общин, пришедшие к ним ради Мурмурации, принесли новости из Лидса и Гвента, из Корнуолла и Уэксфорда. Они обладали тем же тайным даром неприметности, что развила в себе Шэй. В их верованиях не было ничего запретного, но в такие подозрительно тревожные времена здравомыслящие люди не собирались привлекать внимание к своим особенностям. Они жили одинаково скромно и тихо и бесконечно почтительно относились к Шэй. Она старалась играть с этими детьми – казалось, совсем недавно она сама была одной из них, – но эти птенцы хранили несгибаемую учтивость. Они приносили еду. Порой даже угощения: засахаренный имбирь с Королевской биржи или настоящий французский бренди, но в этом году появлялись только самые простые продукты. Джонсоны приносили ячмень, а у входной двери еще висел мешок твердой, обмазанной глиной репы. Шэй не просила ни о каких подношениях. Кожа на лице Лонана сморщилась и обвисла, как старая изношенная одежда, и река в этом году замерзала уже два раза. Каждый такой морозный день не сулил лодочникам прибыли. Общаясь с гостями, Шэй оставила недоеденной половину своего ужина; Лонан доест его завтра, а она могла подкрепиться и в театре. Проведя там лишь один день, она уже планировала возвращение в Блэкфрайерс. Почему ей постоянно хотелось бывать в новых местах? В этом грязном и дымном городе с его загребущими руками и обманчивым звоном денег за любым поворотом – все это разжигало жажду новых просторов и воздуха, способного поглотить любые ее крики. Но в Бердленде ее окружали иные, только домашние ценности. Сегодня она готова променять эти небеса и болота на деревянную будку под сценой и на новый неведомый мир, открываемый накрашенными устами.