И Грибоедов здесь зарыт,

      Как наша дань персидской хмари,

      В подножии большой горы

      Он спит под плач зурны и тари.

      А ныне я в твою безглядь

      Пришёл, не ведая причины:

      Родной ли прах здесь обрыдать

      Иль подсмотреть свой час кончины!

      Мне всё равно! Я полон дум

      О них, ушедших и великих.

      Их исцелял гортанный шум

      Твоих долин и речек диких.

      Они бежали от врагов

      И от друзей сюда бежали,

      Чтоб только слышать звон шагов

      Да видеть с гор глухие дали.

      И я от тех же зол и бед

      Бежал, навек простясь с богемой,

      Зане созрел во мне поэт

      С большой эпическою темой.

      Мне мил стихов российский жар.

      Есть Маяковский, есть и кроме,

      Но он, их главный штабс-маляр,

      Поёт о пробках в Моссельпроме.

      И Клюев, ладожский дьячок,

      Его стихи как телогрейка,

      Но я их вслух вчера прочёл —

      И в клетке сдохла канарейка.

      Других уж нечего считать,

      Они под хладным солнцем зреют.

      Бумаги даже замарать

      И то, как надо, не умеют.

      Прости, Кавказ, что я о них

      Тебе промолвил ненароком,

      Ты научи мой русских стих

      Кизиловым струиться соком.

      Чтоб, воротясь опять в Москву,

      Я мог прекраснейшей поэмой

      Забыть ненужную тоску

      И не дружить вовек с богемой.

      И чтоб одно в моей стране

      Я мог твердить в свой час прощальный:

      «Не пой, красавица, при мне

      Ты песен Грузии печальной».