Я помню море пред грозою:

      Как я завидовал волнам,

      Бегущим бурной чередою

      С любовью лечь к ее ногам!

      Как я желал тогда с волнами

      Коснуться милых ног устами!

      Нет, никогда средь пылких дней

      Кипящей младости моей

      Я не желал с таким мученьем

      Лобзать уста младых Армид,

      Иль розы пламенных ланит,

      Иль перси, полные томленьем;

      Нет, никогда порыв страстей

      Так не терзал души моей!

      Мне памятно другое время!

      В заветных иногда мечтах

      Держу я счастливое стремя…

      И ножку чувствую в руках;

      Опять кипит воображенье,

      Опять ее прикосновенье

      Зажгло в увядшем сердце кровь,

      Опять тоска, опять любовь!..

      Но полно прославлять надменных

      Болтливой лирою своей;

      Они не стоят ни страстей,

      Ни песен, ими вдохновенных:

      Слова и взор волшебниц сих

      Обманчивы… как ножки их.

      Что ж мой Онегин? Полусонный

      В постелю с бала едет он:

      А Петербург неугомонный

      Уж барабаном пробужден.

      Встает купец, идет разносчик,

      На биржу тянется извозчик,

      С кувшином охтенка спешит,

      Под ней снег утренний хрустит.

      Проснулся утра шум приятный.

      Открыты ставни; трубный дым

      Столбом восходит голубым,

      И хлебник, немец аккуратный,

      В бумажном колпаке, не раз

      Уж отворял свой васисдас.[14]

      Но, шумом бала утомленный,

      И утро в полночь обратя,

      Спокойно спит в тени блаженной

      Забав и роскоши дитя.

      Проснется зá полдень, и снова

      До утра жизнь его готова,

      Однообразна и пестра,

      И завтра то же, что вчера.

      Но был ли счастлив мой Евгений,

      Свободный, в цвете лучших лет,

      Среди блистательных побед,

      Среди вседневных наслаждений?

      Вотще ли был он средь пиров

      Неосторожен и здоров?

      Нет: рано чувства в нем остыли;

      Ему наскучил света шум;

      Красавицы не долго были

      Предмет его привычных дум;

      Измены утомить успели;

      Друзья и дружба надоели,

      Затем, что не всегда же мог

      Beef-steaks и страсбургский пирог

      Шампанской обливать бутылкой

      И сыпать острые слова,

      Когда болела голова;

      И хоть он был повеса пылкой,

      Но разлюбил он наконец

      И брань, и саблю, и свинец.

      Недуг, которого причину

      Давно бы отыскать пора,

      Подобный английскому сплину,

      Короче: русская хандра

      Им овладела понемногу;

      Он