Время после. Освенцим и ГУЛАГ: мыслить абсолютное зло. Валерий Подорога
Читать онлайн книгу.
развертывается между ними, не между абстрактным сущностями, опытно не воспроизводимыми и отрешенными от языка. В непрерывном потоке ужасающих образов, исходящих от «Освенцима» повторяются только образы уничтожения: сжигание, газация и интоксикация, истощение, отравление, унижение и подавление.
Даже трагическая рефлексия Т. В. Адорно, того, кто одним из первых попытался придать метафизический смысл «Освенциму» – наталкивается на что-то, что не может быть снято в игре философских спекуляций, как будто есть предел самой мысли, мыслящей то, что невозможно мыслить. «Запрет на изображения, наложенный Ветхим Заветом, наряду с теологической стороной, имеет и эстетическую. То, что никому не позволяется делать никаких изображений, а именно изображений чего-либо, означает в то же время, что такое изображение невозможно». Освенцим для Адорно[12] – не только финал культуры, падение занавеса, но и повод вновь исследовать путь западноевропейской цивилизации, приведший ее к катастрофе. В его философском стиле явно учтен опыт глубокого травматического переживания, решительный отказ от нейтралитета великого кантовского Наблюдателя.
Часть первая
Запрет образа
Что значит «после Освенцима»?
Не смотри, не кричи, не помни!
Архив «Освенцима» (редкие фотографии и кадры документальной съемки) и многие другие свидетельства Непредставимого – все это неотвратимо движется на тебя, и ты видишь то, что нельзя видеть («человек не должен видеть это никогда»), – следы нацистской машины уничтожения. Крик, никем не услышанный, чуть ли не хрип… нескончаемые сцены преступления: скользящая вдаль перспектива железной дороги, изгибы стен, подхваченные ровными рядами колючей проволоки, по которой пропущен ток, за ней люди-скелеты: одни кажутся мертвыми, другие чуть живыми; в темных глазах детей отпечатаны боль и испуг, фигуры палачей из СС; на фоне башен охранников сваленные в кучу мертвые тела, дым над крематорием; комната, заполненная женскими волосами, – помнить о канатах для подводных лодок из женских волос, о сумочках и портмоне из человеческой кожи… этих «вещах» Освенцима.[13]
И все это мы видим, что же перед нами, – абсолютное Зло?
Почему эти свидетельства еще есть, почему их никто не уничтожил, может быть, лучше забыть то, что не должно было произойти? Эти фотографии отталкивающе невозможны, они даже и не разоблачают, они говорят нам о том невообразимом по чудовищности преступлении, для которого нет человеческого суда. Что разрушает естественность и чистоту нашего восприятия? Да, повторение! Фотографии самого ужасного и отвратительного не в силах удержать мое восприятие; все, что я могу сказать о них, это то, что они здесь передо мной, что они только сообщают мне информацию о том, что произошло в прошлом. Между моей позицией в мире и тем, что я вижу, – дистанция безопасности, которую я не смогу упразднить. Р. Барт заметил, что фотография «не способна выйти за пределы чисто деиктического языка».
Adorno Th.W. Ästhetische Theorie. F/M.: Suhrkamp, 1972. S. 489; а также: Адорно Т. В. Эстетическая теория. М.: Республика, 2001. С. 100–101 (пер. с нем. А. В. Дранова).
А что мы знаем о гибели миллионов советских военнопленных и других, жертв не только еврейской национальности? Поэтому «Освенцим» нужно видеть и в широкой исторической перспективе чудовищных преступлений против человечности, совершенных на протяжении всего XX века, ГУЛАГ вполне сопоставим по тяжести преступлений с Освенцимом. Какие позиции нужно занимать, когда мы говорим о подобных гуманитарных катастрофах: ближе или дальше, выше или ниже тех пунктов понимания, где мы, как наблюдатели и исследователи, остаемся с ними на одной линии? Сталинисты говорят, что жертвы были не напрасны, причем, сколько бы их ни было. Число жертв массовых чисток и лагерных узников не имеет значения для психологии выживших, которых, как и моего отца, сталинский террор обошел стороной. Сторонники государственного палачества не любят обсуждать «детали» сталинских преступлений, ведь именно детали, – как исполнялись технически приговоры тройки – делают преступление Преступлением. Палач-победитель не в силах поставить себя на место жертвы, хоть на мгновение. Как только это становится возможным, тут же появляется вполне естественный человеческий ужас перед тем, что произошло, а затем решительный отказ от какой-либо вины и ответственности. Всё это психологически понятно. Однако палач никогда не примеряет на себе ужас жертвы. Нельзя же предполагать, что сталинский режим произвел на свет особую породу людей, наподобие