«Хоть я командовал бригадой

      И мог бы взять Берлин давно,

      Но не гоняюсь за наградой:

      Я так богат – мне все равно!

      К тому ж тошнит меня от трупов,

      Гниющих грудами во рву, —

      Сказал брезгливо князь Юсупов, —

      Нет, лучше дайте мне Москву.

      Там уважают Зинаиду.

      Ни мне, ни другу, ни врагу

      Она не даст Москвы в обиду,

      И я ей в этом помогу!»

      И что же?! Сон наивно-детский

      Осуществился наяву.

      Смещен завравшийся Сандецкий,

      Феликсу отдали Москву.

      Тень устроителя Ходынки

      Проникла в комнаты дворца.

      Князь посещал мясные рынки

      И разглагольствовал с крыльца.

      Пренебрегая трафаретом,

      От черни к власти строил мост,

      Ходил по площади с портретом,

      Хотя величествен, но прост.

      И мнил он – памятник поставит

      И надпись сделает Москва:

      «Се тот, кто мудро мною правил

      Един в трех лицах божества!»

      Такой энергии затраты,

      Высоких мыслей, веских слов

      Сказались быстро результаты:

      Однажды в светлые палаты

      Вбегает черный Муравьев.

      Вбежав, кричит: «Москва бунтует,

      Патриотически слепа,

      Добро немецкое ворует

      Российских подданных толпа.

      Пора начать! Без экивоков!

      Кто бы ты ни был – Сумароков,

      Юсупов граф иль князь Эльстон!»

      Но князь тревожиться не падок;

      Спокойно молвил он: «Мерси!

      Я знаю: мелкий беспорядок —

      Наука ворогам Руси!»

      Супруги умной вняв совету,

      Вопрос поставил он ребром:

      Спешил спасти Елизавету,

      Но медлил прекратить погром.

      Промедлив сутки, съездил в Думу,

      Где и купцы, и господа,

      Где было очень много шуму

      И мало толку, как всегда.

      Глотнув упреков Челнокова,

      Сказал спокойно князь:

      «Пойду Скажу народу два-три слова.

      С ним надо мягкую узду!»

      Пока у Мандля стекла били,

      Он, разодет как на парад,

      Стоял в своем автомобиле

      И делал жесты наугад.

      И до сих пор еще не ясно,

      Что означал красивый жест:

      «Валяйте, братцы! Так прекрасно!»

      Или высказывал протест.

      Тогда