В то утро я, как должно, уезжал

      Из матушки Москвы, согласно плана —

      Большой и страшный, в мертвой синеве

      Подглазников, я сплюнул на пороге

      Жилища своего и укатил

      Тю-тю, как говорится, по дорожке,

      Набитой выше горла поездами,

      Железной, безысходной, столбовой. <…>

      Я вышел. По случайности была

      Со мною, мертвым, в том же эшелоне

      Знакомая одна, в большой, широкой

      Медвяной куньей шубке. Рядом – друг,

      Седеющий и милый от притворства.

      Но что-то слишком медлили они,

      Друг с друга глаз дремучих не спуская.

      Он мужественным был, я – полумертвым, —

      И коготочком стукала она

      В холодное окно. А я все видел.

      Все медлили они, передавая

      Друг другу знаки горя и разлуки:

      Три пальца, а потом четыре пальца,

      И накрест пальцы, может быть, квадраты

      Из пальцев, и кивок, и поцелуй

      Через стекло. И важно он ходил,

      Веселый, славный друг мой, словно козырь.