Джонатану, которому не по чину таким заниматься, втайне страстно мечтал о странностях – амьюз, бизарр, заморочка. Ему ужасно хотелось кого-нибудь немножко напугать, встревожить – взбить, как он выражался – воображение джуни. Потому он и выбрал из всех своих возможностей всего два времени – два падающих, да не упавших белых лепестка в вечном бескрайнем саду возможностей.

      Сам он себя оправдывал тем, что по преданию, в которое никто из джентри не верил, именно на эти два времени и привязанные к ним карты местности намечены два события, которым надлежало произойти одновременно и накрепко воссоединить разорванные времена. Заодно следовало произойти и ещё кой-чему, столь грандиозному и баснословному, что это годилось разве что в сказку.

      Кончался апрель – в двух временах.

      Диковатые, просыпались и один за другим уходили дни – солнце слабое, но яркое, и ветерок по ногам, как духи домашнего озорства под столом.

      Внезапно похолодало, но не ужасно, скорее, этот остывший пахнущий цветами и шерстью слой воздуха, которым укутали посёлок на берегу океана между горным седлом, замками леса, каменоломнями на верхнем этаже и синей приподнятой волной на востоке, приятно будоражил.

      Изредка просыпался серьёзный ветер, бубнил на высоте, с грохотом проносился воздушный поезд, и, сбросив в запертой наглухо квартире с полки семейную реликвию – портрет основателя рода – замолкал, как накричавшийся младенчик, на полузвуке.