– Сносная яхта, – заметила я, оглядывая огромную посудину со знанием дела, будто урюпинск – столица семи морей.

      – Да уж, крышу сносит, – поддержала Дарвин. – Знаешь, чего они хотят?

      – От вас?

      – От тебя тоже.

      Я не стала спрашивать, потому как ответ был один: им нужен контейнер с другой водой. Все остальное призвано завуалировать отъем упаковки. И желательно, чтобы отдача была добровольной.

      Яхта отошла от берега на несколько миль. Капитан, в белой форменной одежде, но все равно вылитый вечный доцент с биофака нашего универа в северной столице – их там было три таких чувака, до боли похожих друг на друга, и не только лицами, – спустил паруса, положил яхту в дрейф и принялся сервировать стол, привинченный к палубе. Сыр, барбекю, белое вино, фрукты. The great spread was continuing.[11] Мы ели медленно. И медленно пили, словно оттягивали грядущие беды. И молчали: после всего случившегося нам нечего было сказать друг другу. А у меня в голове рефреном ходил по кругу дурной вопрос: зачем мы согласились на эту поездку? Будто кто-то спрашивал у меня согласие.

      – Что это было? – первой заговорила Дарвин, ни к кому не обращаясь. Публика перестала жевать. И яхта дрейфовать перестала.

      – Вы попали в полицейскую облаву, – миролюбиво заметил Бенов юрист. Высокий и жилистый, в морщинах даже на носу, он, казалось, рекламировал собою успешные операции аорто-коронарного шунтирования у пожилых. И чтобы усилить впечатление, помогал капитану в маневрах с парусами.

      – Зашибись! – огрызнулась Дарвин. – Я себя впервые почувствовала уличной девкой.

      «Так оно и есть, – злорадно подумала я. – Наши ученые не трахаются в чужеземных сортирах». Но Бен уже спешил на помощь:

      – Don't stream your beam, Dora. You are a real lady.[12]

      – I don't care,[13] – сказала Дора. Однако мы обе воспрянули духом. Марчелла тоже зашевелился. Нежно посмотрел на Дарвин. Поцеловал босую стопу с длинными тонкими, как у школьницы, пальцами.

      Традиционное и инстинктивное для наших людей чувство незащищенности в столкновении с более могущественным и компетентным Западом исчезло. Улетучилось, растворилось и забрало с собой подозрительность, страх, ощущение близкой беды и напряженность. И уже не требовало от нас, в порядке компенсации, морального превосходства над иностранцами.

      «Господи! – думала я, пребывая в экзальтации и оглядывая пространство. – Как прекрасен этот мир. Как безмятежен. Как разумно устроен. Как добры и не заносчивы американцы. Как хорош влюбленный Марчелло…». И искренне благодарила Дарвин за поход в крабовый кабак, за место в ее лаборатории в Тихоновом институте, за эту безумно красивую яхту, за симпозиум в Штатах, за…

      Подумала о другой воде, которая для меня была чем-то вроде волшебного увеличительного стекла, придающего планетарный масштаб рядовым событиям, оставляющим на них не только загадочный отблеск вечности, но место для игры воображения. Отсюда рай на