Ничего не пройдёт,

      снова кофе заварится в турке…

      Дай бог памяти, турке

      и дому, примерно, сто лет…

      И остынет…

      И кто-то

      пройдёт за окном в переулке…

      У тебя ощущенье бывает,

      что прошлого попросту нет?

      Что оно и сейчас —

      только выключи всё это разом-

      в вечно-серой парадной,

      и машет в окне фонарём…

      И, сходив за вином

      в магазин, что, как выйдешь,

      так сразу,

      возвращается в этот

      живущий давно с привиденьями дом…

      Далеко не уйдёт,

      а заляжет опять в закоулке

      и уснёт,

      как измученный ленью и старостью кот…

      Я вчера на ремонт снёс лудильщику старую турку,

      думал – в мусор её,

      ну а он мне сказал, что, конечно, возьмёт.

      Нас не запомнят по словам —

      мы так с тобой не говорили…

      Что вытворяли, иль творили,

      проглотит времени дыра…

      Мы будем на одно лицо

      описаны в разделе «Быта

      конца двадцатого»

      и вбиты

      в обыденность заподлицо.

      Нас можно будет отыскать

      по очень старым длинным спискам,

      среди крестов и обелисков,

      и вряд ли станут вспоминать…

      Как мы толпились по утрам

      в набитый до отказа город,

      как в пальцах приносили в холод

      цветы по праздникам к ногам…

      И сорок градусов зимы,

      и сорок градусов в стакане —

      всё это остаётся с нами,

      когда забудут наши дни.

      «Выходи поиграть, нам тебя не хватает, ты слышишь,

      отложи «на потом» все уроки, кино, выходи!»

      Во дворе, сколько помню, себя я не чувствовал лишним,

      я играл хорошо и на драку вставал впереди…

      Может только и важно с чего мы и как начинали,

      забивали мячи, кулаки разбивали и рты…

      Те, кто шёл позади, наконец, безнадёжно отстали,

      пропуская бездарно удар за ударом судьбы…

      Мы играли навылет, меняя дворы и команды,

      позже – женщин, друзей, каждый раз побеждая других…

      Но сейчас, когда нам «сорок пять», почему мы не рады

      если рядом бегущий споткнулся на скользком пути…

      Почему замерев, я, глухой от победной литавры,

      тщетно силюсь услышать дыханье отставших былых…

      «Выходите играть! – я кричу им, – мы снова на равных

      начинаем игру…», а кругом – ни своих ни чужих.

      Как на дерево в детстве выше

      заберешься —

      как – будто в небо

      улетаешь, лишь снизу крыши,

      а с собою кусочек хлеба…

      Он вкуснее здесь шоколада,

      самых спелых вкуснее яблок…

      Как за смелость твою награда —

      новый вкус его свеж и ярок…

      Этот хлеб, как мои истоки,

      как наука о чём-то главном…

      Я, конечно, сбегал с урока,

      а потом мы сидели с мамой…

      И ругала она за то, что

      улетал я сегодня в небо…

      Только с детства я помню точно

      небеса, что со вкусом хлеба.

      Ты по сыну, мама, поплачь,

      отпусти на волю слезу…

      За плечами он тёр калач,

      третью пару сапог обул…

      Он такой болел кутерьмой,

      и такие справлял дела,

      что с три короба вёз домой,

      а приехал, в чём родила…

      Он