Гостья одевалась. Макс отдал ей причитающиеся евро. И включил «Кинси».

      «Она тоже не смотрела «Кинси», – подумал Макс.

      «Кинси» он смотрел раз сто. И все время путался в шкале – тройка или четверка? Может, все-таки двойка. Но точно, что не шестерка.

      Когда Макс получал гонорар после очередной «горячей» командировки, приглашал женщин легкого поведения. Шлюхи не досаждали ему навязчивыми заботами и претензиями, как его жена, безумная Софа.

      Посмотрев фильм первый раз, Макс вычитал в многоликом Интернете: «Альфред Чарлз Кинси – американский биолог и сексолог, профессор энтомологии и зоологии, основатель института по изучению секса, пола и воспроизводства. Шестибалльная шкала Кинси – попытка измерить сексуальную ориентацию людей». Голливуд же сделал страстную экранизацию. Подруги и жены Макса не смотрели «Кинси», но обладали знаниями и умениями от единицы до шестерки.

      Штаты стали бомбить Багдад, передали в новостях.

      Макс считался одним из лучших военкоров европейского офиса CNN. Позвонил главред.

      – Макс, завтра отправляешься в Ирак.

      – Я же только неделю как вернулся!..

      На следующий день Макс вылетел. Добравшись до Багдада, поселился в отеле, где жили журналисты: на крыше гостиницы стояли спутниковые антены, корреспонденты в прямом эфире рассказывали о событиях на Ближнем Востоке. Коллег было много. Макс сошелся с одним русским. Макс имел русские корни – глубокие, но оборвал их сразу после окончания школы в одной из республик страны Советов.

      Они с русским сидели в номере и пили скотч. Русский говорил, что аромат именно шотландского виски десятилетней выдержки придает ему силы творить. Русский в свободное от журналистики время писал художественную прозу и рассуждал о Достоевском.

      – Кто есть Достоевский? – говорил русский. – Достоевский явно получает удовольствие от страданий. А может, таковы только его герои? Черт знает, черт знает. Вот вникните: в «Игроке» он так и говорит, – и цитировал: – «Ну да, да, мне от вас рабство – наслаждение в последней степени приниженности и ничтожества! Черт знает, может быть, оно и есть и в кнуте, когда кнут ложится на спину и рвет в клочки мясо».

      В это момент в гостиницу прилетела ракета…

      Очнулся Макс на полу, закашлялся от пыли и гари; стена соседнего номера была разворочена, горело несильно. Приподнялся на локте и вскрикнул от боли… по руке текла кровь. Крика своего не услышал. Звенело в ушах. Контузия. Пропал слух, значит тяжелая. Плохо. Макс огляделся. Русский лежал у стенки. Взрывной волной его откинуло назад, он так и завалился вместе со стулом…

      Цитировать Достоевского у русских считалось особым шиком, – виртуозно владеть языком, предполагать невероятные исходы, делать безумные заявления и посыпать голову пеплом, – поначалу это вызывает удивление, непонимание, потом интерес, даже озлобление. Они ночевали в одном номере вместе три дня. Русский много и нудно философствовал, цитировал без остановки из «Игрока» Достоевского:

      – С девушкой Полиной у писателя, пардон, Алексея Ивановича, были натянутые отношения, если не сказать более того. Он даже желал бы убить ее. Так странно и образно звучит: «Знаете ли вы, что я когда-нибудь вас убью? Не потому убью, что разлюблю иль приревную, а – так, просто убью, потому что меня иногда тянет вас съесть». Мне кажется, что главный герой постоянно провоцировал Полину к каким-нибудь экстравагантным действиям. Его душа была трепетная и жаждущая ощущений. Бывают же души холодные и расчетливые. Этим душам можно совершать даже убийство. Предавать. Они страдать не станут потому, что не умеют с рождения. Если же душа старомодна и чувствам поддается более, нежели разуму, то случается тогда попадать человеку во всякие неприятные истории. И если сильно везуч человек, или же есть у него тайное предназначение – что значит указ Божий, – то выкручивается он из таких подобных гнусных историй, если уж не полностью легко, то вероятнее, что с наименьшими потерями (думается мне, что это все Ангел-хранитель). Первое время прямо-таки невыносимо жить, потому что, во-первых, страх мучает, что еще не все разрешилось, а во-вторых, мучает неимоверный стыд за совершенную мерзость. Потому что сколько себя не оправдывай, не доказывай, что вроде и не так было, как помнится, а вроде поприличнее, но дрянь и мерзость ничем теперь не вытравишь из природы и жизни вокруг, потому что ужасно маркое это все – пакость. Единственно, что помогает, так только время; неизвестно каждый раз, сколько должно пройти времени, но каждый раз бывает закономерно – чем гнуснее премерзкое, тем дольше забывается и успокаивается согрешившая душа. Но странно не то, что мы грешим и пакостим, и что время нужно, чтобы преступление наше стерлось из нашей памяти и окружающих. А то стыдно и непонятно, что, как только сотрется, так тут же мы готовы на новую пакость. И только момента подходящего ждем,