Выйдя из магазина

      на углу двух заледенелых улочек,

      услышала стук метронома.

      Ничего необычного —

      проверка системы

      оповещения граждан.

      Отчего же тогда

      сердце забилось так гулко?

      Отчего

      мир на доли секунды

      стал чёрно-белым,

      а сквозь ампирную стену

      проступила другая,

      зияя провалами окон?

      Ты сжал мою руку.

      Неужели, – и ты?

      И ты – тоже?…

      Неужели у всех ленинградцев

      в бездонных глубинах

      генетической памяти

      неумолчно стучит метроном?

      Дед воевал на Невском Пятачке,

      В живых остался чудом, слава Богу.

      Жил налегке, и умер – налегке,

      И ничего не взял с собой в дорогу.

      И всё же – взял. О том, как воевал,

      О том, как трудно шёл от боя к бою

      Не рассказал. Он память оборвал,

      И целиком забрал её с собою.

      И вот, в привычной жизни на бегу,

      По пустякам растрачивая силы,

      Простить себе никак я не могу,

      Что ни о чём его не расспросила.

      И поставили памятник Анне напротив тюрьмы,

      Чтобы вновь ей смотреть на сырые кирпичные стены,

      Где окошки прищурились, полные дремлющей тьмы

      И притихшего лиха, таящегося среди тлена.

      О, как холодно здесь! Ленинградскую серую гарь

      Разрывают ветра и бросают прохожим навстречу.

      О, как сердце болит! Лишь бывалый острожник-январь

      Посыпает колючим снежком угловатые плечи

      И поёт монотонно… А время сжимает кольцо,

      То свинцом угрожая, то лязгая цепью железной.

      Но ведь кто-то же должен стоять, повернувшись лицом

      К неизбывному страху, готовому хлынуть из бездны.

      Был февраль, и Шуваловские холмы

      Застывали в дымке белёсой.

      Отпеванье задерживалось. И мы

      Просто ждали – безмолвно, бесслёзно.

      Заметало колючей печалью крыльцо,

      Одиноко и как-то несмело

      Из-под снега глядели кресты. И лицо

      Леденело.