– Изволили проведать боевого коня? – спросила она.

      – Да, видите ли, привычка – я забочусь о нем, а он выручает меня.

      – Пойду и я проведаю своего коня – он у меня к старости совсем скакать перестал. Его все больше в сон клонит. А мне другое нужно, – сказала она, в очередной раз подмигнув мне. – Федька проводит тебя в отведенную опочивальню. Только ты смотри – не усни. Все равно приду разбужу.

      Не буду посвящать читателя в подробности этой ночи. Скажу лишь, что далась она мне нелегко. Чтобы добиться хоть какого-то результата, мне приходилось представлять перед собой всевозможных прелестниц, с которыми сталкивала меня жизнь, – без них градоначальница ушла бы из моей постели не солоно хлебавши, как уходила из постели своего супруга.

      Впрочем, в конечном счете я уехал из города N., исполнившись самых теплых чувств к градоначальнице, вернувшей мне за ночные труды моего коня (который, как уже понял догадливый читатель, был украден, как и все, что кралось в этом городе), и я, размышляя о непостижимой русской душе, поскакал дальше – меня ждал Петербург, до которого со мной, впрочем, случилось еще немало приключений, достойных того, чтобы я вспомнил о них в этих мемуарах.

      Восстановление справедливости

      Путь до следующего города был неблизкий, и я то дремал в седле, положась на моего верного четвероногого друга, то скакал во весь опор. Но, так или иначе, новая остановка случилась у меня лишь через неделю. Да и то не в городе, а в поместье, вокруг которого раскинулось село с крепостными крестьянами.

      Принимал меня там радушный хозяин – помещик лет шестидесяти, убеленный сединами и с громадным лбом, выдававшим в нем незаурядного мыслителя, коими оказалась так богата Россия.

      Но до того поместья оставалась еще неделя пути, и я, покачиваясь в седле, предавался размышлениям о своем будущем, которое пока было темно для меня. Да, я знал, что меня ждет Его милость герцог Антон Ульрих, но какова будет моя карьера, каких высот смогу я достичь на новой службе, какие приключения и сражения мне предстоят – обо всем этом я даже догадываться не мог, хотя уже тогда чувствовал, что ведет меня сама судьба, говорить о намерениях которой пока не настало время...

      Теперь, в 1796 году я уже твердо знаю это: да, меня вела судьба, счастливая или несчастливая – не мне об этом судить. Пусть решают потомки. Но бесспорно одно: иначе как великой ее не назовешь, хотя ее и пытались принизить некие темные личности, вознамерившиеся отравить мне жизнь. Но нас, Мюнхгаузенов, никто не смог и не сможет сломить – ни враг на поле кровавой битвы, ни подлый писака!

      Ах, до чего же они лживы и смешны! Но при всей своей лживости