Полканову казалось, что он раздвоился: одна половина его существа поглощена этой чувственной красотой и рабски созерцает её, другая механически отмечает состояние первой. Он отвечал на вопросы девушки и сам о чём-то спрашивал её, будучи не в состоянии оторвать глаз от её соблазнительной фигуры. Он уже назвал её про себя «роскошной самкой» и внутренне усмехнулся над собой, но это не уничтожило его раздвоения.

      На террасе появилась его сестра, говоря:

      – Скажите, какая ловкая! Я её ищу там, а она уже…

      – Я обошла парком.

      – Познакомились?

      – О, да! Я думала, что Ипполит Сергеевич по крайней мере лысый!

      – Налить тебе чаю?

      – Пожалуй, налей.

      Ипполит Сергеевич отошёл в сторону от них и стал у лестницы, спускавшейся в парк. Он провёл рукой по лицу и потом пальцами по глазам, точно стирал пыль с лица и глаз. Ему стало стыдно перед собой за то, что он поддался взрыву чувства, стыд уступил место раздражению против девушки. Он назвал про себя сцену с ней казацкой атакой на жениха, и ему захотелось заявить ей о себе как о человеке, равнодушном к её вызывающей красоте.

      – Я ночую у тебя и завтра пробуду весь день… – говорила она его сестре.

      – А как же Василий Степанович? – удивлённо спросила сестра.

      – У нас гостит тётя Лучицкая… Ты знаешь, папа очень любит её…

      – Извините меня, – сказал Полканов, – я очень утомлён и пойду отдохну…

      Он поклонился и пошёл, а вслед ему раздалось одобрительное восклицание Вареньки:

      – Вам давно следовало это сделать!

      В тоне её восклицания он услыхал только добродушие, но определил его как заискивающее, фальшивое.

      Для него была приготовлена комната, служившая кабинетом мужу сестры. Среди неё стоял тяжёлый и неуклюжий письменный стол, перед ним дубовое кресло, у одной из стен, почти во всю длину её, развалился широкий турецкий диван, у другой – фисгармония и два шкапа с книгами. Несколько мягких стульев, курительный столик у дивана и шахматный у окна дополняли меблировку комнаты. Потолок был низок и закопчён, со стен смотрели тёмные пятна каких-то картин и гравюр в грубых золочёных рамах – всё было тяжело, старо и издавало неприятный запах.

      На столе стояла большая лампа под голубым колпаком, и свет от неё падал на пол.

      Ипполит Сергеевич остановился на границе этого светлого круга, испытывая неприятное чувство смутной тревоги, глядя на окна комнаты. Их было два; за ними и сумраке вечера рисовались тёмные силуэты деревьев. Он подошёл и растворил окна. Тогда комната наполнилась запахом цветущей липы и вместе с ним влетел весёлый взрыв здорового грудного смеха.

      На диване ему приготовлена была постель, она занимала немного больше половины дивана.

      Он посмотрел на неё и стал развязывать галстук, но потом резким движением толкнул кресло к окну и сел, нахмурившись.

      Ощущение непонятной тревоги смущало и раздражало его.