Вместо этой фразы в редакции Б: Дети, чему быть? волки то есть. Коли волк овцы жалеет? Оне бы и мясо то мое съели. Да еще то, кажется, царь-ет вдруг не выдаст. А какое царь? Бог до времени снабдевает. Как будет время, так вдруг проглотят. Да буди же воля господня (л. 46—46/об.).

Вместо последней фразы в редакции Б: Красные и светлые боярони в русской земли явились; не токмо славы, но и плоти своей и деток не пощадели, да Христа приобрящут. Пускай Христос своих собирает к себе! Умер же бы Иванушко всяко, а то мученик Христов Морозовых бояр. Исповедал ево-света в темнице, на Москве бывше, и причастил тела Христова, яко непорочнаго агнца. Добро. Полно тово. Любо мне, что за Христа умирают, я их тому и учил. Что по них и тужить? Слава богу о всем (л. 48—48/об.).

Вместо двух последних абзацев в редакции В: и, продержав на патриархове дворе, вывели меня ночью к спальному крыльцу;* голова досмотрил и послал в тайнишные водяные ворота; а чаял, в реку посадят, ано от тайных дел шиш антихристов стоит, Дементей Башмаков*, дожидается меня, учал мне говорить: «протопоп, велел тебе государь сказать – не бойся ты никово, надейся на меня!» И я ему, поклонясь, а сам говорю: «челом, – реку, – бью на ево жалованье; какая он надежа мне? надежа моя Христос!» Да и повели меня по мосту за реку; я, идучи, говорю: «не надейтеся на князя, на сыны человеческия, в них же несть спасения»*, и прочая. Таже полуголова Осип Салов со стрельцами повез меня к Николе на Угрешу в монастырь; посмотрю, ано предо мною и дьякона тащат, везли болотами, а не дорогою, до монастыря, и привезше, в полатку студеную над ледником посадили, и прочих – дьякона и попа Никиту суздальского – в полатках во иных посадили, и стрельцов человек с дватцеть с полуголовою стояли. Я сидел семнатцеть недель, а оне, бедные, изнемогли и повинились, сидя пятнатцеть недель; так их в Москву взяли опять*, а меня паки в Пафнутьев перевезли и там в полатке, сковав, держали близко с год. А как на Угреше был, тамо и царь приходил и, посмотря около полатки, вздыхая, а ко мне не вошел; и дорогу было приготовили, насыпали песку, да подумал, подумал, да и не вошел; полуголову взял и с ним, кое-што говоря про меня, да и поехал домой. Кажется, и жаль ему меня, да видит, богу уж то надобно так. Опосле и Воротынской князь Иван в монастырь приезжал и просился ко мне, так не смели пустить; денег, бедной, громаду в листу подавал, и денег не приняли. После, в другое лето, на Пафнутьеве подворье в Москве я скован сидел, так он ехал в корете нароком мимо меня, и благословил я ево, миленькова. И все бояра те добры до меня, да диявол лих. Хованскова князь Ивана и батогами за благочестие били вверху, а дочь ту мою духовную, Федосью Морозову, и совсем разорили, и сына ея Ивана Глебовича, уморили, и сестру ея, княгиню Евдокею Прокопьевну, дочь же мою духовную, с мужем и с детьми, бивше, развели и ныне мучат всех; не велят веровать в старова сына божия спаса Христа, но к новому богу, антихристу, зовут. Послушай их, кому охота жупела и огня, соединись с ними в преисподний ад! Полно тово.

После этих слов в редакции В: в первом году, а в другой привоз ожесточал, горюн, задушил было меня, завалял и окошка и дверь, и дыму негде было итти, – тошнее мне было земляныя тюрьмы: где сижу и ем, тут и ветхая вся срание-сцание; прокурить откутают, да и опять задушат. Доброй человек, дворянин друг, Иваном зовут, Богданович Камынин, вкладчик в монастыре, и ко мне зашел, да на келаря покричал, и лубье и все без указу разломал, так мне с тех мест окошко стало и отдух (л. 41—41/об.).