Профессор, д. энц. н.

      Лев Спиридонович Корчажкин

      Тучи над Родиной

      Тучи сгущались над Родиной. В лупоглаз было видно, как далеко-далеко, за пасекой Ильи Муромца, за старым цементным заводом, где хранил теперь свои сокровища Царь Кощей, и еще дальше за брошенным гнездом Соловья-Разбойника по вечерам над островерхими черными елями поднимались костлявые руки, как бы в раздумье постукивали кончиками пальцев друг о друга, потом потирали ладонь о ладонь, и снова исчезали, как струйки дыма, в непролазной чаще внизу.

      – Тяжко мне! – доносилось через некоторое время с той стороны, где показались и пропали костлявые руки, но не так тоскливо, как в бессмертной сказке1, а с некоторым даже упоением. Земля при этом вздрагивала.

      А если лупоглаз поднести к самому глазу, то было видно еще дальше, где за размытой далью Моря-Окияна, за вулканами Острова-Буяна поднимались в небо шпили и флаги Столицы, и раскачивались, должно быть от ветра, стрелы строительных кранов.

      И разномастные птичьи стаи неслись с той стороны, только воронье да несколько особо любопытных сорок летело им навстречу – туда, откуда наползала на небо черно-коричневая хмарь, мощным клубящимся фронтом сдвигающая прозрачный сентябрьский вечер, звенящую прохладу розового заката, прощальные трели бабьего лета.

      Батя сидел на лавке перед липовой плахой и точил на камне ножи Марье Моревне и топорыдля себя.

      Старик Прохор, виляя тощим задом, спускался по лестнице с крыши. Лупоглаз он бережно прижимал к самому сердцу, поэтому спускаться было неловко, приходилось корячиться.

      – А ты бы на веревочку привязал, да на шею бы и надел, – посоветовала ему Василиса.

      – А потом на эту веревочку камень, и в воду, – недовольно ответил старик Прохор, – знаем мы эти повороты судьбы. Кто много видел – много плачет.

      – А ты не смотри, – сказала Василиса, – лучше мне отдай, мне интересно на звезды посмотреть.

      – Дуреха, – пробормотал старичок Прохор, – звезды уму-разуму не научат, ум-разум у меня там.

      Старичок Прохор указал сухим пальцем на дверь в дом и осторожно, стараясь ступать бесшумно, направился к крыльцу.

      – Что-то ты не торопишься, – посмеялась Василиса.

      – Говорю же – дуреха! Мои сундуки не любят, когда к ним с шумом и громом подъезжают. История требует уважительного отношения. Да и щуку негоже тревожить, и так у нее перед грозой сон плохой.

      – Плохо, – вдруг сказал Батя и с силой всадил топор в плаху.

      – Что плохо, батюшка? – встревожилась Василиса.

      – Да… – начал было Батя, но смолчал и задумался, сдвинув густые брови и подперев голову широкой ладонью.

      На крыльцо вышла Марья Моревна:

      – Прохор, там твой сундук топчется. Пылища из-под негопрет. Вынеси пока на двор, девки приберутся.

      – Оно и лучше. На свежем воздухе-то артефактам голову человеку труднее задурить, – ответил старичок Прохор.

      Он щелкнул пальцами, из кустов вынырнули несколько огородников и засеменили впереди него в дом.

      – А что теперь разбежался? – весело спросила Василиса.

      – Ну, раз сундук проснулся, бесполезно таиться, – бодро ответил Прохор. – История, когда сама за дело берется, то только успевай уворачиваться.

      С неба испуганно закурлыкали журавли. Марья Моревна подняла недовольное лицо:

      – Вот ведь, бедолаги, рано с насиженных мест поднялись. И впрямь, гроза собирается!

      – Не гроза это, – сухо проговорил старичок Прохор. – Гроза она завсегда природу оживляет, а это все не к добру.

      – Плохо! – снова тяжело вздохнул Батя и выдернул топор из плахи.

      – Что плохо, батюшка? – спросила Василиса.

      – А то плохо, что туча напирает, а гонцов наших не видать!

      – Как это не видать! – ухмыльнулся старичок Прохор. – А это кто, не гонец разве? Я еще с крыши увидал, что подходит, да говорить не стал. Смурной он какой-то нынче. И лицом темен – не только в прямом, но и в переносном смысле.

      У калитки стоял Джон, положив руку на острия штакетника, не решаясь открыть. Смотрел вниз, кусая толстые красные губы. По черному лбу, как алмазы, сверкали бисеринки пота.

      – Джон! – воскликнула Василиса, – что же ты один?

      – Отстань, – одернула ее Марья Моревна, – видишь, на человеке лица нет. Усади сначала хоть на лавку, раз в доме не прибрано, да полотенце подай, утереться надо.

      Джон, понурив курчавую голову, скрипнул калиткой и подошел к Бате.

      – Плохо? – спросил Батя

      Джон облизал пухлые