Первое время он, как луна, кружил где-то на периферии моей жизни, иногда притягиваемый любопытством, но чаще равнодушный, и, возможно, так продолжалось бы и дальше, если бы в один трагический полдень в Тироле туристический автобус не столкнулся с неумолимой Судьбой.

      Он был на пять лет старше меня, и его светлые кудряшки в нашей брюнетистой семье выглядели так же неуме стно, как и первый неподержанный автомобиль, который несколько лет спустя купил отец. Рядом со своими ровесниками брат казался экзотическим существом, а по ночам он тайком красил губы маминой помадой, а потом осыпал мое лицо быстрыми поцелуями, имитируя сыпь. Так он спасался от скучного консерватизма окружающего мира. Завзятый аутсайдер со своим бунтом.

      Из меня вырос любознательный и развитой ребенок, в четыре года я уже умела читать, писать и вести беседы, понятные не каждому восьмилетке. Всем этим я была обязана не исключительным способностям и не акселерации, а только влиянию старшего брата, увлекшегося в то время пьесами Ноэля Кауарда[2] и песнями Кандера и Эбба[3]. В нашей распланированной, упорядоченной жизни брат был ярким и красочным исключением. Каждый день я ждала его возвращения из школы с почти физическим нетерпением. Без него в моем мире не хватало чего-то очень важного. Да, честно говоря, не хватает и до сих пор.

      – БОГ ЛЮБИТ ВСЕХ-ВСЕХ? – СПРОСИЛА Я У МАТЕРИ и потянулась через миску сельдерея за последним печеньем.

      Отец отложил свои бумаги и поднял на меня глаза. Он всегда поднимал глаза, если кто-нибудь поминал Бо га. Как будто ждал удара.

      – Конечно всех, – ответила мать, и утюг на секунду замер у нее в руке.

      – И убийц? – уточнила я.

      – Да, и убийц, – кивнула мать, а отец укоризненно поцокал языком.

      – И разбойников?

      – Да.

      – И какашки?

      – Какашки – это ведь не живые существа, – совершенно серьезно объяснила мать.

      – А если бы были живыми, Бог бы их любил?

      – Думаю, любил бы.

      Никакой радости этот разговор мне не принес. Выходило, что Бог любил всех, кроме меня. Я слизала последний слой шоколада и полюбовалась на белый холмик пастилы, внутри которого пряталось джемовое сердечко.

      – А почему ты спрашиваешь? Что случилось? – поинтересовалась мать.

      – Я больше не пойду в воскресную школу, – объявила я.

      – Аллилуйя! – воскликнул отец. – Я очень рад.

      – Но тебе ведь там нравилось, – удивилась мать.

      – Больше не нравится. Мне только нравилось, что там поют.

      – Ты можешь петь и здесь, – заверил меня отец, воз вращаясь к своим документам. – Хочешь петь – пой.

      – А