Россия, ты меня учила,

      чтобы не знал потом стыда,

      дрова колоть, щепать лучину

      и ставить правильно стога,

      ценить любой сухарь щербатый,

      коней впрягать и распрягать

      и клубни надвое лопатой,

      сажая в землю, разрубать.

      Наш русский дух – собранье болей.

      Он рассеченность превозмог,

      разрубленный на столько долей,

      но неделимый клубенек.

      Я, словно Русь, и сам искромсан,

      но я твой червь крылатый, Русь, —

      не из твоих Иванов грозных, —

      я – и разрубленный срастусь.

      Господь, народ не спутай с чернью,

      от нас чела не отврати

      и эру страшных рассечений

      в сращенье наше обрати.

      Ты спрашивала шепотом:

      «А что потом?

                            А что потом?»

      Постель была расстелена,

      и ты была растеряна…

      Но вот идешь по городу,

      несешь красиво голову,

      надменность рыжей челочки,

      и каблучки-иголочки.

      В твоих глазах —

                                 насмешливость,

      и в них приказ —

                                 не смешивать

      тебя

             с той самой,

                                бывшею,

      любимой

                    и любившею. Но это —

                    дело зряшное.

      Ты для меня —

                             вчерашняя,

      с беспомощно забывшейся

      той челочкою сбившейся.

      И как себя поставишь ты,

      и как считать заставишь ты,

      что там другая женщина

      со мной лежала шепчуще

      и спрашивала шепотом:

      «А что потом?

                            А что потом?»

      Помню дальнюю балку,

      мостик ветхий, гнилой,

      и летящую бабу на кобыле гнедой.

      В сером облаке пыли,

      некрасива, бледна,

      «Человека убили!» —

      прокричала она.

      Я забыть не сумею, покуда живу,

      как бежали за нею,

      бросив косы в траву.

      Он, печальный и странный,

      лежал за бугром

      с незаметною раной

      под последним ребром.

      Был он кем-то безвинно

      на распутье убит…

      Помню темную глину,

      слышу цокот копыт.

      Бабу в облаке пыли

      вижу я и во сне.

      «Человека убили!» —

      крик истошный во мне.

      Трудно жить мне на свете,

      трудно слышать тот крик.

      К человеческой смерти

      я еще не привык.

      Не однажды я видел,

      как о том ни тужи,

      незаметную гибель

      человечьей души.

      И в товарище старшем

      среди суеты

      мне угадывать страшно

      неживые черты.

      Видеть это не в силе.

      Стиснув