Как бред безумца, плыл со всех концов

      Коринфа – от заносчивых дворцов,

      От улиц людных, и от капищ пышных —

      Гулянья гул: подобье звуков, слышных

      В начале бури; и вздымался в ночь:

      Богач и нищий – всякий люд не прочь

      Наедине пройтись, не то сам-друг

      По белой мостовой, вкусить досуг;

      Огни пиров повсюду зажжены…

      Две тени то скользили вдоль стены,

      То прыгали по выступам ограды,

      То прятались на миг в потемках колоннады.

      Страшась друзей, плащом закутав лик,

      Спешил влюбленный; но вблизи возник,

      Ступая чинно, лыс и ясноглаз,

      Седобородый старец; Ликий враз

      Осекся, пальцы девы сжал, и скрыть

      Не в силах ужаса, удвоил прыть.

      А Ламия дрожала… «Без причины

      Зачем трепещешь, точно лист осины?

      Зачем ладонь твоя покрылась потом?»

      "Усталость, – молвит Ламия: – Но кто там

      Явился нам? Припомнить не могу

      Черты его… Ужель в глаза врагу

      Ты глянул?» Отвечает Ликий: «Нет, —

      Се Аполлоний мудрый, чей совет

      Прилежно внемлю; но казалось, он

      Вот-вот развеет мой волшебный сон».

      Тут Ликию смятенному предстал

      Колоннами обрамленный портал.

      Серебряный фонарь – сродни звезде —

      Мерцал, и отражался, как в воде,

      В ступенях, крытых мрамором; покров

      Настоль был чист, зеркален, светел, нов,

      Что чудилось: нехоженую гладь

      Лишь небожитель смел бы попирать

      Стопой; дверные петли, как свирели,

      Впуская деву с юношей, запели.

      И дом почли влюбленные своим…

      Он долго был известен лишь двоим,

      Да слугам-персам, коих в тот же год

      На рынках зрели; всё гадал народ:

      Где обитают? Часто крались следом —

      Но оставался дивный дом неведом.

      Во имя правды скажет легкий стих

      О роке, что впоследствии постиг

      Любовников; но лучше бы теперь

      За этими двумя замкнуть навеки дверь!

      Любовь в лачуге, меж убогих стен —

      Прости, Любовь! – есть пепел, прах и