Еще вчера в Москву приехал поезд,

      а в нем мой самый близкий человек —

      мой папа – я с ним заново знакомлюсь, —

      а вместе с ним приехал прежний век.

      И век и папа достают котомки,

      соленую капустку, пирожки…

      В наш странный мир, нечаянный и ломкий,

      они вошли, как ломкости враги.

      Развесили повсюду полотенца,

      наладили свой быт и свой уклад.

      И век и папа, точно два младенца,

      на нас глазами светлыми глядят.

      В гремящее с экрана верят слово,

      в какую-то там силу доброты

      и в человека честного, простого,

      пускай вокруг все снобы и скоты.

      И век и папа искренне мечтают

      вернуться в детство, весь изъездить мир,

      и, верите, они не замечают,

      что время их изношено до дыр.

      Что никуда уже и не поедут,

      не убегут от грешной суеты,

      и, слава Богу, мир им не поведал,

      что детские не сбудутся мечты.

      Наивными глядят они глазами:

      и век и папа – страшно мне за них!

      И горько мне, что так светло, как сами,

      не научили жить детей своих!

      Нас с тобой не спасет одиночество

      и чужая любовь не спасет.

      Ты живешь теперь, как тебе хочется,

      а точнее, как жизнь понесет.

      Ничего не кляня и не празднуя,

      пьешь с усмешкой задумчивый день.

      А дороги у нас теперь разные.

      И от прошлой осталась лишь тень.

      И хранит нас с тобой одиночество

      на своих утомленных руках.

      Но, пройдя все земные пророчества,

      мы с тобою живем в облаках.

      И неважно: что здесь с нами станется

      и чему здесь не велено быть.

      Сердце с сердцем вовек не расстанется,

      если память не в силах забыть.

      Когда душа, уставшая любить,

      с земного пьедестала соступает,

      она парит, она еще не знает,

      что значит верить, помнить и забыть

      о том, как в полночь синие огни —

      его глаза в моих глазах сияли

      и клетки тела мерно засыпали,

      едва еще успевшие остыть.

      Он был мне Принц, и Нищий, и Король,

      и тихий Мастер в комнате угрюмой,

      и ни о чем он, в сущности, не думал,

      обняв меня упрямою рукой.

      А на руке – прожилки (тонок свет),

      как реки и озера, растекались.

      И мы вдвоем над комнатой качались,

      как будто бы за нами мира нет.

      А после, погружаясь в тишину,

      неслись по звездам до погостов белых,

      и губы, вдруг раскрытые несмело,

      в губах других тревожили весну.

      Пробило полночь!.. И открылся бал!

      И