Удивительно, сколько всего можно не заметить в момент душевного потрясения. Записка лежала на ночном столике прямо передо мной. Я потянулась через нее за мобильником, чтобы позвать на помощь. Мобильник Ноэль был всего лишь в нескольких дюймах от ее рук. Она могла бы позвонить мне или Таре. Могла бы сказать: «Я только что сделала глупость. Приезжайте и спасите меня». Но она не сделала этого. Она не желала, чтобы ее спасли.

      Полицейские и сотрудники «Скорой помощи» заполнили комнату, поглотив все пространство и весь воздух. В моих глазах все слилось в голубовато-серое море. Я сидела на стуле, который кто-то принес из кухни, все еще держа Ноэль за руку. Служба «Скорой помощи» констатировала смерть, и мы дожидались приезда судебного медика. Я отвечала на вопросы, которыми меня забросала полиция. Я знала офицера Уиттекера. Он каждое утро заходил в мое кафе и всегда брал круассан с малиновым кремом и подогретый маффин с бананом и орехами. Я наливала ему самый крепкий кофе и наблюдала за тем, как он насыпал в кружку пять пакетиков сахара.

      – Вы звонили мужу, мэм? – спросил он. Он всегда называл меня «мэм», сколько раз я ни просила его звать меня по имени. Он ходил по крошечной спальне, посматривая на еще одну фотографию матери Ноэль, трогая за корешок книгу в маленьком книжном шкафчике под окном, изучая подушечку для булавок на туалетном столике, как будто все это могло дать ему ответ, что здесь произошло.

      – Да.

      Я позвонила Теду еще до того, как кто-то приехал. Он показывал клиенту дом или квартиру, и мне пришлось оставить ему сообщение. Он его еще не получил. Если бы он его получил, то позвонил бы мне в ту же секунду, как только услышал бы мой голос, с трудом выговаривающий слова, словно у меня случился инсульт.

      – Кто ее ближайшие родственники? – спросил он.

      О нет! Я подумала о матери Ноэль. Теду придется позвонить ей вместо меня. Я не смогу. И Тара тоже не сможет.

      – Ее мать, – прошептала я. – Ей за восемьдесят, и она очень… слаба. Она живет в доме престарелых в Шарлотте.

      – А это вы видели? – Рукой в резиновой перчатке он поднял с ночного столика листок бумаги и подержал его передо мной, чтобы я могла прочитать.

      «Эмерсон и Тара, простите меня. Пожалуйста, присматривайте за моим садом и проследите, чтобы за моей матерью был уход. Я люблю вас всех».

      – О нет! – Я закрыла глаза. – О нет! – Записка превратила все в реальность. До этого мгновения мне удавалось не думать о слове «самоубийство». А теперь оно было передо мной, написанное гигантскими буквами в моем мозгу.

      – Это ее почерк? – спросил Уиттекер.

      Я полуоткрыла глаза, чтобы