Пропадает. В самом деле. Просто исчезает. Вот она в моих объятиях, а в следующую секунду – мои руки сжимают пустоту. Я хлопаю глазами, наверное сошел с ума, оглядываюсь по сторонам и вижу: в аудитории все начинают шевелиться. Рубашки порваны, лица поцарапаны, однако никто не умер. Напротив, ничего не понимающие, они все начинают вставать и окружать нас. Кто-то сильно меня толкает. Я смотрю. Иан орет на меня, требует, чтобы я шевелил конечностями, пока есть шанс; я его отталкиваю, кричу, что мы потеряли Джульетту, что я не вижу Уорнера. Иан не реагирует, выпихивает меня вперед, вниз со сцены. Я слышу, как ропот толпы переходит в рев, и понимаю – выбора у меня нет.

      Надо бежать.

      Уорнер

      – Я его убью, – повторяет она, сжимая кулаки. – Я его убью…

      – Элла, не будь дурочкой, – говорю я и собираюсь уходить.

      – Когда-нибудь, слышишь! – Она догоняет меня, ее глаза блестят от слез. – Если он не перестанет тебя бить, клянусь, я его убью. Вот увидишь.

      – Ха-ха-ха!

      – Не смешно!

      Я оборачиваюсь.

      – Никто не может убить моего отца. Он неубиваемый.

      – Неубиваемых нет!

      Не отвечаю.

      – Почему твоя мама ничего не делает? – Хватает меня за руку.

      Я встречаюсь с ней взглядом, она сильно испугана.

      – Почему его никто не остановит?

      Раны на моей спине уже затянулись, но иногда болят. Элла – единственная, кто знает об этих шрамах, знает, что начал творить папа в мой день рождения два года назад. В прошлом году, когда семьи всех главнокомандующих приехали к нам с визитами, она заскочила ко мне в комнату, узнать, куда подевались Эммелина и Назира, и застала меня в тот момент, когда я разглядывал в зеркале свою спину.

      Я просил ее молчать о том, что она видела, а она давай плакать и твердить, что надо кому-нибудь рассказать, что она скажет своей маме. А я ответил:

      – Если ты скажешь маме, то мне еще больше достанется. Пожалуйста, не говори, ладно? Он больше не будет.

      Но он опять это сделал.

      Только теперь он стал злее. Заявил, что мне семь лет и я уже большой, чтобы плакать.

      – Мы должны что-то придумать. – Ее голос слегка дрожит. Еще одна слезинка скользит по щеке, она быстро ее стирает. – Надо кому-нибудь рассказать.

      – Хватит! Не хочу больше об этом говорить.

      – Но…

      – Элла, оставь.

      – Нет, мы должны…

      – Элла. – Я ее прерываю. – Боюсь, с моей мамой что-то не так.

      Ее лицо вытягивается. Гнев затихает.

      – Что?

      Я