«Ближе к вечеру, почти касаясь меня,

      Смерть пробрела от колодца к воротам,

      И клонилась ее голова под бременем

      неизвестных цветов.

      Я видел еще, как человек моих лет

      рыдал, простирая к ней руки,

      Я видел, как отделился огонь от воды,

      Я ничего не видел.

      Я сидел, боже мой! на обломке скалы

      И слушал, как заплетает волосы ветер».

      Я замер:

      Среди отрогов зеленых горькая вишня

      пляшет над расщепленным стволом

      одуванчика…

      Покуда ветер занимает меня

      И она, пригибающая осторожно к земле

      ветку ореха

      (еще не стала мясистая кожура скорлупой).

      Скатываются искры с пыльных запястий,

      И глиняный дом влажно сияет в тенетах

      ветвей,

      Едва ли сырых белых стен коснется

      наш взгляд,

      Голубь перелетает с ореха на липу.

      И тишина, сродни желтоволосой звезде,

      вершит круг за кругом,

      Освобождая разум от кожуры повторений,

      А потом он предстанет как жест, открывающий

      извечность этого вечера,

      горькой, незрелой вишни в горячем потоке

      дыхания.

      Остается спросить –

      Кто вонзил в мою грудь

      Вскрик глухой изумления

      ей, себе самому, горьковатому свету

      и облакам, темнеющим час от часу.

      Протянув ноги, спиной прислонясь

      к стене, уходящей в парящие ветви ореха,

      Я доживаю ночи остаток – в толчее

      поющих деревянных фигурок

      кто-то нежно и больно плетет

      предутренний сон у висков.

      Тонкая вязь ветвей, солнца и пыли

      бьется в холодных словах

      изумленных лучей,

      Запах олифы, разбуженной извести, света –

      С черепахою схож. Коричневый лист –

      недвижим в реках зеркального ветра,

      Смола в черный янтарь обратилась.