Всякому, кого не оставляет равнодушным поэзия, вероятно знакомо это чувство «присутствия», вовлеченности в нечто большее, чем просто смысл сказанного. Очевидно и то, что этот «смысл» не есть лишь передача информации, как и «самодостаточность» перевода не означает его свободу от оригинала. Перевод связан с переводимым текстом, и связь эта не есть лишь соответствие. Точнее сказать – не есть какое угодно соответствие, а именно такое, какое позволяет считать перевод родственным оригинальному тексту. Простое соответствие в данном случае вряд ли можно считать целесообразным: это справедливо для переводов научной литературы и совершенно лишено всякого смысла, когда мы имеем дело с художественным текстом. Итак, поэтический текст не нуждается в пересказе, т. к. последний попросту нецелесообразен, перевод же должен питаться тою же силой, что и оригинальный текст и не только питаться, но и являть собой манифестацию этой силы, как бьющий из скалы ручей есть манифестация силы воды. По словам Б. Л. Пастернака: Отношение между подлинником и переводом должно быть отношением <…> ствола и отводка. Перевод должен исходить от автора, испытавшего воздействие подлинника задолго до своего труда. Он должен быть плодом подлинника и его историческим следствием39. Эти мысли звучат в унисон с рассуждением В. Беньямина о целесообразности перевода, (см. статью «Задача переводчика» (1923)): Все целесообразные явления жизни, как и сама целесообразность вообще, в конце концов целесообразны не для жизни, а для выражения её сущности, для демонстрации её значения. Так перевод в конце концов целесообразен как выражение теснейших внутренних взимодействий языков друг с другом <…> Это изображение чего-то значительного с помощью попытки показать росток при его создании дает своеобразную возможность, которую едва ли можно встретить во внеязыковой жизни. Потому что здесь в аналогиях и знаках существуют