Отец ждал его в гостиной с завтраком. Ничего особенного: яичница, хлеб, масло, овощи, селедка, яйца вкрутую, ну, и графин с грубо выжатым апельсиновым соком, чай в фарфоровом чайнике с треснувшей крышкой. Семья профессора Гарца жила в достатке, но не выделялась особой роскошью, не жировала. Иерусалимский быт начала 70-х: все есть, всего в меру, голодных нет в столице, но и жирующие тоже отсутствуют.

      Перед отцом лежала брошюра в мягкой обложке с тусклым рисунком ладьи и коня, на черной и белой клетках. «Что это?» – поинтересовался Нафтали. Он умел играть в шахматы, но не блистал. Отец же его был фанатичным любителем, изучал гамбиты, был неистовым поклонником Фишера, уважал Михаила Таля, называл его безумным рижанином, Корчного считал странным, Спасского определял самоедом, гордым Васильевичем и антисемитом. В его устах это было страшным оскорблением. Никаких комментариев своим словам у него было не добиться, да Нафтали и не знал никого из этих замечательных людей, они были далеки от него. Он зато знал Шалома, Яку, Авика, Йони, Игаля, Биби, Нохема и других ребят, которые были не хуже этих великих игроков. Сами по себе они были значительные игроки, но не шахматные. Не в шахматах, совсем в другом деле, делах, но ведь не сошелся мир только на шахматах, можно увлечься и другими занятиями, нет? Лучшим из всей шахматной советской семитской школы отец, кстати, считал Бронштейна, которого определял как «достойнейшего человека из достойных», не объясняя подробностей.

      – Это результаты 21 Олимпиады в Ницце. Двух месяцев не прошло – и, смотри какое чудо, и до нас результаты добрались. Советские опять выиграли вчистую, но состав какой у них, сумасшедший, ты посмотри какой состав. Карпов, Таль, Петросян, Корчной, Спасский, Кузьмин Гена откуда-то появился. А Штаты приехали без Фишера, без Боба, он сам не пожелал, бедняга, все ругается, удел гения горек и