Лев в Москве. Толстовские места столицы. Александр Васькин
Читать онлайн книгу.
иногда так пахнет, что не удержишься». И что делать, если «жена стареется, а ты полон жизни. Ты не успеешь оглянуться, как ты уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал!». Левин же отвечает, что надо просто «не красть калачей». Степан Аркадьевич смеется.
В дальнейшем по ходу действия слово «калач» приобретает особый смысл. Когда друзья в Москве встречаются вновь, и Стива на вопрос Левина о том, как у него дела, заговаривает о калачах, подразумевая под этим женщин. А в другом эпизоде, когда Левин, не попав к Щербацким, к любимой Китти, уходит в гостиницу и пьет кофе, калач не лезет ему в рот: «Рот его решительно не знал, что делать с калачом. Левин выплюнул калач, надел пальто и пошел опять ходить». Согласитесь, есть о чем поразмышлять в случае с калачами и тем, как по-разному к ним относятся герои романа. И в прямом, и переносном смысле.
Мы вполне можем себе представить, о чем разговаривали Толстой и Перфильев в доме в Малом Николопесковском, наверное, и о калачах тоже. А о реакции самого «Васиньки» рассказывает Татьяна Кузминская, сестра Софьи Андреевны: «Кто не знал в те времена патриархальную, довольно многочисленную, с старинными традициями семью Перфильевых? Они были коренные жители Москвы. Старший сын генерала Перфильева от первой жены был московским губернатором и старинным другом Льва Николаевича.
Когда вышел роман “Анна Каренина”, в Москве распространился слух, что Степан Аркадьевич Облонский очень напоминает типом своим В.С. Перфильева. Этот слух дошел до ушей самого Василия Степановича. Лев Николаевич не опровергал этого слуха. Прочитав в начале романа описание Облонского за утренним кофе, Василий Степанович говорил Льву Николаевичу:
– Ну, Левочка, цельного калача с маслом за кофеем я никогда не съедал. Это ты на меня уж наклепал!
Эти слова насмешили Льва Николаевича». Только так и мог сказать настоящий Стива Облонский…
О том, как жил в это время Толстой в Москве он решил рассказать в «Записках», за которые он принялся летом 1850 года. Тогда он писал: «Зиму третьего года я жил в Москве, жил очень безалаберно, без службы, без занятий, без цели; и жил так не потому, что, как говорят и пишут многие, в Москве все так живут, а просто потому, что такого рода жизнь мне нравилась».
Досуг свой среди прочих московских развлечений Лев коротал за карточным столом, выражая при этом «презрение к деньгам», как утверждал его брат Сергей. Толстой оказался на редкость темпераментным игроком (как уже нами вспомянутый его двоюродный дядя Толстой-Американец), впрочем, часто остававшимся в проигрыше. Последнее по началу не слишком его расстраивало. «Мне не нравится, – писал он в дневнике 29 ноября 1851 года, – то, что можно приобрести за деньги, но нравится, что они были и потом не будут – процесс истребления».
Вкусив все прелести (или почти все) светской жизни, Толстой подвел самокритичный итог: «Распустился, предавшись светской жизни». Далее в письме к Ергольской он пишет о своем желании вернуться в Ясную