Российская социальная наука заражена вирусом просветительства. В советские годы легитимными практиками конструирования научных репутаций считались переводы и редактура – автор всеми силами стремился занять правильную позицию посредника между «прогрессивным отечественным читателем» и «буржуазной наукой». Двадцать пять лет назад «буржуазная наука» стала называться «передовой западной», но эта специфика российской социологии никуда не исчезла. Родовая травма отечественной социологии (сформировавшейся в изоляции и в каком‑то смысле продолжающей в этой изоляции находиться) состоит в том, что перевод социологических текстов, их интерпретация и включение в оборот до сих пор рассматриваются как высшие добродетели. Если в случае с классическими работами это хотя бы отчасти оправдано, то досрочная канонизация современных теоретиков выглядит, по меньшей мере, странно. Сами эти теоретики порою не считают себя теоретиками. Даже претендуя на то, чтобы войти со временем в канон социологической теории, они не всегда последовательны в своем теоретизировании. Начиная как теоретики одного, они заканчивают как теоретики другого, без конца меняя свои предпочтения, школы, направления и родословные. Для интерпретатора же хороший социолог – мертвый социолог. Поэтому российским интерпретаторам приходится прикладывать немало усилий для того, чтобы рецепция наследия еще живых (и даже не очень старых) авторов проходила гладко, в намеченном ими русле.
