Я не прощу эпохе,

      укравшей жизнь мою.

      И замолчу на вдохе

      и выдох утаю.

      Ни хорошо, ни плохо

      вернуться вдруг домой,

      где слушает эпоха

      прощальный выдох мой.

      Мы не были детьми, – мы сразу

      состарились, бессмертье зля.

      И, как пломбир, лизали фазу

      и обходились без нуля.

      Мы были трепетнее лани

      с мотором пламенным в груди.

      Мы стали полными нулями

      бесполой жизни посреди.

      Когда мы жили понарошку,

      когда мы жили не всерьёз,

      мы время гладили, что кошку

      и доводили жизнь до слёз.

      Нам эти слёзы отольются

      и станут пулями они,

      когда мы будем пить из блюдца

      свои оставшиеся дни.

      В Тель-Авиве, мой друг, в Нарьян-Маре

      составляем единый народ:

      утром запах Ивана-да-Марьи,

      ближе к полночи – наоборот.

      Мы едины, мой друг, мы едины, —

      хочешь ты или нет,

      и поэтому непобедимы,

      излучая невидимый свет.

      И пускай мы с тобой не знакомы,

      но зато мы с тобой не враги,

      не ослепшие от глаукомы,

      потерявшие зренье от зги.

      Темень-тьмущая – свет лучезарный

      двести лет, – даже больше уже:

      пионерлагеря и казармы

      породнили на вечной меже.

      И когда улетим восвояси

      от роскосмосов прочь и от nas —

      с мирозданьем налаживать связи

      будет некому после нас.

      Так, давай на дорожку присядем

      ароматные травы куря,

      не считая ранений и ссадин,

      вопреки, а не благодаря.

      Не могу сказать, чтоб очень

      темперирован клавир:

      день октябрьский обесточен,

      небосвод убог и сир.

      Замолчавшие от страха,

      неизвестностью живя,

      мокнут птицы, и от Баха,

      как от ливня, вымок я.

      Что-то дуб поёт, как спьяну

      и, как спьяну, шепчет клён:

      Иоганну Себастьяну

      лесопарковый поклон.

      Темперированный кое-

      как, а осенью вдвойне,

      я мечтаю о покое

      и январской тишине.

      Что-то я разволновался

      и пускаю пузыри…

      Ну-ка, сердце, в темпе вальса:

      три-четыре, раз-два-три!