Я встретила Брайана на общей кухне хосписа, где умирала моя мать. Наши пути пересеклись у кофемашины. Уже через несколько дней я узнала, что он любит ароматизированный кофе – лесной орех или французскую ваниль – и что он левша. У него на запястье всегда были следы от грифеля, словно он целый день писал карандашом.

      Ухаживая в хосписе за матерью, я, как правило, приносила снеки с собой и время от времени ела за маленьким ободранным столом на общей кухне. Брайан иногда тоже сидел там. Делал какие-то математические записи, причем такие мелкие, что приходилось щуриться, чтобы разглядеть цифры. Эти числа были выше моего понимания. Факториалы, экспоненты и уравнения как-то стерлись из памяти ассистента преподавателя.

      – Хороший или плохой день?

      В хосписе это было эквивалентом «Как поживаете?», поскольку здесь лишь умирали.

      – Плохой день, – ответил Брайан. – У моей бабушки болезнь Альцгеймера.

      Я кивнула. Мне повезло, что мама сохранила ясное сознание.

      – Она думает, будто я нацист, и я решил, что мне лучше покинуть ее палату. – Он взъерошил рукой волосы. – Знаешь, это ужасно паршиво, когда твое тело пережило Холокост, а вот твой разум – неотъемлемая твоя часть – тебя оставил.

      – Ты действительно хороший внук, если все время проводишь здесь.

      Он пожал плечами:

      – Она меня воспитала. Мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне было восемь.

      – Мне очень жаль.

      – Это было давным-давно. – Брайан посмотрел, как я открываю пакет «Голдфиш». – И это все, чем ты питаешься?

      – У меня нет времени покупать еду…

      Он придвинул ко мне половину своего сэндвича с индейкой:

      – У тебя ведь здесь мама, да?

      Здесь все обо всех знали. Но мне претило, что посторонний человек задавал вопросы, выносил суждения, жалел меня.

      – Это ведь не ракетостроение?

      – Нет. Квантовая механика.

      Озадаченная, я подняла голову, но он уже снова сгорбился над бумагами, продолжая что-то чирикать.

      – Ты