Ему пришлось молчать и сидеть рядом с отцом, пока тот давал интервью. Кто-то позаботился о том, чтобы причесать Лукаса, и ему пришлось позволить сделать это. Без возражений, изображая безучастность и спокойствие всё позабывшего двинувшегося дурачка. Но внутри у него всё клокотало – пока Эосфор-старший притворялся, что ему есть дело до пенсий, сирот и приютов для бездомных, Лукас с трудом подавлял желание ещё раз проверить, почувствует ли он прикосновение к собственной ноге. Ему хотелось закричать, рассказать людям правду – но каждый раз, как речь заходила о нём, Годфри старательно выворачивался, не желая давать сыну возможность заговорить.

      Один раз у него это не получилось. Настойчивый журналист, мужчина в возрасте – видимо, главный в компании прибывших стервятников, сумел заставить Эосфора-старшего замолчать и заговорил напрямую с Лукасом. Он спросил, каково ему было вернуться домой, и чувствует ли он родительскую заботу.

      – Ведь человек, способный заботиться о собственных детях, сможет позаботиться и о жителях Калифорнии, – тут же подмигнул журналист Эосфору. Лукас до боли сжал челюсти, сдерживая порыв выложить всю правду. Но так поступать было нельзя. Он подписал бы себе смертный приговор, но что хуже – подвёл бы доктора, которая могла оказаться в опасности из-за его поступка. Потому, собрав волю в кулак, он глубоко вдохнул и заговорил.

      Заговорил, стараясь контролировать свою мимику – Хлоя, мысли о которой помогали ему держаться, прошлым вечером выбрала момент и шепнула ему на ухо: она заметила, что он морщился, когда лгал.

      Интервью кончилось. В комнату вошёл Зак и суфлёрским шёпотом сообщил отцу, что прибыли другие журналисты. Лукас хотел было толкнуть свою коляску, поскорее смыться, но ему не позволили это сделать – брат удержал его руки, многозначительно кивая и глядя в глаза. Эосфор понял – эти папарацци тоже знали о его возвращении домой. Боже…