Рано утром на следующий день Тимоти оседлал Бытия, и я поехал по Канцлер-лейн. Мой конь старел: его тело округлялось, а голова тощала. Снова выдался приятный июльский день, жаркий, но с прохладным ветерком, шумевшим в зеленой листве. Я миновал ворота Линкольнс-Инн и по краю дороги направился на Флит-стрит, пропустив стадо овец, которых гнали на бойню в Шамблз.

      Город уже проснулся, лавки были открыты, и в дверях стояли приказчики, наперебой расхваливая товары. В пыли толкались разносчики со своими подносами, мимо прошел крысолов в грубой шерстяной рубахе, сгибаясь под тяжестью двух клеток на коромысле, полных лоснящихся черных крыс. Женщина с корзиной на голове кричала: «Горячие пирожки!» Я увидел на стене лист бумаги с перечнем запрещенных книг, которые надлежало сдать до девятого августа. Кто-то накорябал поперек списка: «Слово Божие есть слава Христова».

      Когда я доехал до Стрэнда, путь стал спокойнее. Дорога, следуя за изгибом реки, сворачивала на юг, к Вестминстеру. Слева стояли большие трех- и четырехэтажные дома богачей: яркие разукрашенные фасады и привратники в ливреях у входа. Я прошел мимо большого каменного креста на Чаринг-Кросс и свернул на Уайтхолл-роуд – широкую улицу, ведущую к Уайтхоллу. Впереди уже виднелось высокое здание дворца с башнями и укреплениями; на каждом шпиле его, сверкая позолотой на солнце, как сотни зеркал, красовались гербы Англии и Британии. Они были такими яркими, что я даже зажмурился от их блеска.

      Первоначально дворец Уайтхолл принадлежал Томасу Уолси и назывался Йорк-Плейс, однако впоследствии собственность опального кардинала в Лондоне досталась королю. В последние пятнадцать лет Генрих постепенно расширял дворец, и говорили, что он хотел сделать его самой роскошной и внушительной резиденцией в Европе. Слева от широкой дороги стояли