Мы съедаем чужую жизнь, чтобы жить.

      Покойник шницель с усопшей капустой.

      Меню – это некролог.

      Даже лучшие из лучших

      вынуждены поглощать, переваривать убоину,

      чтобы их чувствительные сердца

      не перестали биться.

      Даже самые утонченные поэты.

      Даже самые суровые аскеты

      жуют и глотают что-то,

      что росло себе безмятежно.

      Как-то не вяжется это с добрыми богами.

      Разве что они чересчур доверчивы,

      чересчур наивны,

      всю власть над миром отдали природе.

      И это она, безумица, навязывает нам голод,

      а где голод —

      невинности нет места.

      Где голод – тут как тут органы чувств:

      вкус, обоняние, осязание и зрение,

      им не все равно, какая еда

      и на каких тарелках.

      Даже слух не остается в стороне —

      ведь застолье

      редко обходится без приятной беседы.

      У каждого когда-нибудь умирает кто-то из близких,

      между быть или не быть

      вынужденный выбрать второе.

      Нам трудно признать, что это банальный факт

      в ряду неизбежных событий,

      в рамках установленных правил;

      рано или поздно вносимый в повестку дня,

      вечера, ночи или предрассветного часа;

      и неоспоримый, как ключевое слово, в документе,

      как статья уголовного кодекса,

      как любая дата

      в календаре.

      Но таков закон (а закон суров) природы.

      Таковы ее (как ни крути) альфа и омега,

      всемогущество и вездесущность.

      И лишь иногда

      она оказывает нам мелкую любезность:

      подкидывает в наши сны

      умерших близких.

      Двадцать семь костей,

      тридцать пять мышц,

      примерно две тысячи нейронов

      в кончике каждого из пяти наших пальцев.

      Этого вполне достаточно,

      чтобы написать “Майн Кампф”

      или “Винни Пуха”.

      Да, я помню эту стену

      в нашем разрушенном городе.

      Торчала чуть не до шестого этажа.

      На четвертом висело зеркало,

      глазам не верилось:

      не разбитое, не покосившееся даже.

      Не отражавшее уже ничьего лица,

      ничьих, расчесывающих волосы, рук,

      никаких дверей напротив,

      ничего, что можно назвать

      точкой в пространстве.

      Как будто устроило себе передышку —

      в него смотрелось живое небо,

      тучи, гонимые неистовым ветром,

      пыль руин под сверкающими дождями,

      птицы на лету, звезды, восходы солнца.

      И, как всякая правильно сработанная вещь,

      делало