Вдруг что-то внутри провалилось на самое дно,

      Проклятая, гадкая, мерзкая, вечная честность.

      То давит петлёй, то влечёт в гробовое окно,

      Срывая покровы, давя на корню неизвестность.

      Не скрыться за дверью счастливой, беспечной семьи

      И в детской, где куклы и звери смеются, немые,

      На кухне, где пахнет уютом с шести до восьми,

      В подъезде, где кнопки звонков без имён, номерные.

      Кому-то прописана ложь, как примочка на лоб,

      Её же кладут под язык, чтобы в кровь проникала.

      Но честность, сродни лихорадке, бросает в озноб

      И сказки людей разбирает по швам и лекалам.

      Что взъелся весь мир на тебя? Да и я, уж прости,

      Тебя ненавижу за то, что одна ты такая:

      Мне шепчешь, что он не со мной, что с восьми до шести

      Любимой другую, несносную мне, нарекает.

      Есть имя, которого я не касаюсь

      Ни словом, ни делом, ни рифмой, ни прозой.

      Оно непохоже на детскую шалость,

      Оно одиноко, легко и серьёзно.

      В нём что-то от Франции, центра Парижа,

      От книг «Галлимар» на прилавках у Сены,

      Одно это имя и слышу, и вижу

      Не русским, а местным, с косым удареньем.

      Оно бы смотрелось на старой пластинке,

      Носило бы шляпу, перчатки из кожи,

      Высокие кудри, смешные ботинки,

      Билеты в Гарнье только в пятую ложу.

      Его не повесить на шею цепочкой,

      Нарочно не спрятать в кулоне с секретом,

      Оно – в опечатках, в разрозненных строчках,

      В желтеющих вырезках старой газеты.

      Его столь открытые гласные звуки

      Всегда равнозначны, в любом переводе,

      Но стоит поднять для приветствия руки —

      Оно замирает в торжественной коде.

      Есть имя, которое я не тревожу,

      Оно дышит оперой в призрачной ложе.

      Вяжу