Вторым же событием, круто переменившим жизнь Кирмана, стало приглашение сотрудничать с министерством обороны…

      Проехав сорок две мили от Карсон-Сити, Кирман чуть было не пропустил знак поворота на дорогу номер 447, уходившую на север. Он с трудом вывернул руль, боль сразу же волной взметнулась от живота к голове, расплескалась там, и Кирман едва не врезался в дорожный указатель. Он выехал на дорогу 447 и молил Бога, чтобы она оказалась именно такой, какой запомнилась по очень подробной карте. Четыре с половиной мили шоссе должно быть прямым как стрела, потом оно упрется в овраг и круто свернет, чтобы запетлять по склонам холмов, где, если верить карте, окажется много глубоких пещер. Одна из них и нужна Кирману.

      Шоссе действительно оказалось прямым и совершенно пустынным. Пятница только началась, до уик-энда еще несколько часов, да и вряд ли в этом направлении устремится волна желающих устроить пикник. Боль почему-то отступила – Кирмана била дрожь, руки тряслись, как у старика, машина виляла. Нервы, подумал он. Напряжение ожидания было у него сейчас сильнее боли.

      Он увидел впереди знак поворота и остановил машину. Заставил себя выйти и осмотреться. Все кругом оказалось таким, каким и должно было быть, и это соответствие планов действительности ободрило Кирмана настолько, что он перестал дрожать и почувствовал даже, что способен твердо идти. Второе дыхание? Скорее, десятое. Второе открылось у него месяца два назад, когда он понял, что заболел. Потом пришлось преодолевать один барьер за другим, и для этого каждый раз нужно было новое дыхание. Третье, четвертое, а то и два сразу – иначе не выдержать. Сейчас – последнее.

      Автомобиль, спущенный с тормозов, медленно покатился под уклон, перевалился через невысокие кусты на обочине и рухнул в провал. Кирман услышал треск кустов, грохот падения, а потом – взрыв, приглушенный стеной оврага.

      Кирман между тем, совершенно уже не осознавая своих действий, карабкался по склону холма. Холм был пологий, но казался Кирману почти отвесным. Он расцарапал пальцы, порвал брюки, глаза воспринимали окружающее, мозг – нет. Это была агония, и будь Кирман в состоянии понять это, он остался бы доволен.

      Выбирать уже не приходилось. Пещера, в которую он себя затащил, была не такой уж глубокой – скорее широкая ниша, открытая на восток. Здесь было сухо и пахло пустыней. Инстинкт гнал Кирмана в самую глубину, он уперся в стену и застыл, упав в неудобной, скрюченной позе. Мыслей не было. Не осталось ничего: ни боли, ни ужаса смерти. Любой врач, осмотрев Кирмана, сказал бы одно слово: мертв. Он и был мертв.

      Но он жил.

      Или жил не он?