Мы рады видеть вас – людей, искусных

      В двух видах музыки, что меж собой

      Несходны, словно женщина с мужчиной.

      Вы, знающие струнные орудья,

      Способные сливать слова и звуки

      Столь сладостно, как будто речь сама

      Становится мелодией, и вы,

      Умеющие дуть в витые роги,

      Чье ремесло без слов, зато без лести

      Кумирам времени, – благодарю.

      Мы ждали вас, как ждет любовник ночи

      В серебряном возке, как одинокий –

      Рассвета в колеснице золотой.

      Вы призваны сюда, чтобы спасти

      Жизнь вашего учителя; сегодня

      Она как угасающее пламя –

      То вспыхнет, то поникнет.

      Что случилось

      С великим Шонаханом? Лихорадка –

      Или иная хворь? Когда он слег?

      Не лихорадка это и не хворь.

      Он сам по доброй воле выбрал смерть,

      Отказываясь от воды и пищи,

      Чтоб досадить мне; ибо есть обычай –

      Старинный и нелепый: если кто-то

      Обижен иль сочтет, что он обижен,

      И голодом себя заморит сам

      Под дверью у обидчика, такое

      Считается бесчестием для дома,

      Будь это даже царский дом.

      Не знаю,

      Что и сказать. Мой долг – повиноваться,

      Но как повиноваться я могу,

      Когда мой самый дорогой Учитель

      Счел для себя достойней умереть,

      Чем вынести обиду? Кто решится

      Швыряться жизнью из-за пустяка?

      Я знал, что вы поддержите его,

      Пока не убедитесь, как мелка

      Причина для обид. Три дня назад

      Я уступил роптанию придворных –

      Епископов, воителей и судей –

      Узревших для себя бесчестье в том,

      Что вместе с ними на Совете Высших

      Сидит слагатель песенок. Сперва

      Я попросил его весьма любезно,

      Но он сослался на права поэтов,

      Что якобы от сотворенья дней

      Утверждены. На это я ответил,

      Что лишь король – источник всяких прав

      И только тем мужам, кто правит миром,

      А не поет о мире, подобает

      Честь высшая. Придворные мои –

      Епископы, воители и судьи –

      Все выразили криком одобренье;

      Под этот шум он вышел, но с тех пор

      Отказывался от еды и пищи

      С надменным вызовом.

      Мне стало легче;

      Вы сняли камень у меня с груди –

      Обычай старый вряд ли стоит жизни.

      Уговорите есть и пить упрямца.

      Сперва я думал: может быть, сам голод

      И жажда убедят его, но тщетно.

      Он, видно, хочет уморить себя.

      На вас отныне вся моя надежда,

      А также на соседей и друзей,

      К которым я послал гонцов. Пока

      Он здесь лежит и губит жизнь свою,

      Честь моя гибнет. Но и на попятный

      Пойти нельзя: все сразу обвинят

      Меня в постыдной слабости, и трон

      Поколебаться может.

      Понимаю –

      И попытаюсь убедить его.

      Быть может, пребывая в неких грезах,

      Он ваших справедливых слов, король,

      Не слышал вовсе.

      Пусть поест немного.

      Тревожусь я не только о себе

      И добром имени своем, но также

      О нем самом. Он человек, способный

      Внушить к себе любовь и мужу битв,

      И женщине – и всякому, кто судит

      О человеке лишь по одному

      Достоинству его. Но я – на троне,

      И должен мерить мерой государства.

      Своим безумством он превысил меру,

      Своей гордыней пошатнул устои,

      Повел себя надменно и мятежно.