…Откинув крышку ларца, я проморгался: слезы застили взор.

      Тишина.

      Только апсары-повитухи взволнованно сопят, выглядывая из-за моего плеча.

      Он лежал на самом дне, уютно свернувшись клубочком и поджав колени к подбородку. Это очень напоминало позу зародыша, но в тот миг странная мысль промелькнула на самой окраине сознания: младенцы так не лежат!

      Откуда она только взялась, эта мысль-злодейка?..

      Некоторое время я разглядывал его, моего Дрону, Брахмана-из-Ларца. Маленький, очень маленький даже для новорожденного, даже для недоношенного; темный пушок вьется на крохотной головке, а тельце костлявое и даже какое-то узловатое, без обычной младенческой пухлости… тельце старичка.

      И молчит.

      Свет лампад со всех сторон обступил его, обитателя темноты, которая хранила плод до заветного часа; а он молчит, не плачет, не скулит, не требует вернуть уютный мрак и безмятежность…

      Почему?

      Дышит ли?

      Жаворонок, ведь это твой птенец; твой и только твой!

      Сейчас я понимаю, что был дураком. Сердце успокоилось, и кровь жаром растекается по лицу от стыда: боги, как глупо я вел себя тогда, не дав апсарам осторожно извлечь дитя из ларца!

      Я выхватил его сам. Выхватил не как сына, не как беспомощного младенца, а скорее как кузнец выхватывает из огня заготовку клинка, когда будущий меч ведет себя иначе, чем многие его предшественники.

      Даже не обратил впопыхах внимания, что освященная жидкость, которой до сих пор был наполнен ларец, куда-то делась, и лишь кожа маленького Дроны блестела, подобно коже борца, смазанной кунжутным маслом.

      Ладони обожгло.

      Ребенок оказался ужасно тяжелым и горячим, будто и впрямь был создан из раскаленного железа; а еще он был скользким, как речной махсир-темноспинка.

      Я не удержал Дрону.

      Пальцы разжались, их исковеркала болезненная судорога, и почти сразу что-то случилось со Временем. Наверное, голубоглазая Кала ради забавы шлепнула пригоршню жидкой глины на трещину в своем