Святого доведет до самоубийства, подумала Кэтрин Стэндиш.

      Боже святый!

      В меня вселился дух матери.

      Именно эту фразу она употребила чуть раньше применительно к Джексону Лэму: мол, он святого доведет до самоубийства. Она даже не представляла, что когда-нибудь произнесет ее вслух, но это все-таки произошло: рано или поздно превращаешься в собственную мать. Или в отца. Так или иначе, но это всегда случается, если позволить жизни обтесать себя, сточить все грани индивидуальности.

      Когда-то у Кэтрин были грани, но много лет края ее жизни были расплывчаты и обтрепаны, а по утрам она не знала, что произошло ночью. Догадаться об этом позволяли только следы рвоты и секса, синяки на руках и на бедрах. Ощущение, что тебя пожевали и выплюнули. Из всех связей в жизни Кэтрин самой продолжительной стала ее связь с алкоголем, но, как всякий сожитель-насильник, спиртное раскрыло свою истинную сущность лишь под конец. Поэтому сейчас все грани Кэтрин были гладко стесаны; в своей квартире на севере Лондона она заваривала себе одинокую чашку мятного чая и размышляла о лысых мужчинах.

      В ее жизни не было лысых мужчин. В ее жизни сейчас вообще не было мужчин, таких, которые бы что-то значили; да, на работе были коллеги мужского пола, она даже питала некоторую привязанность к Риверу Картрайту, но собственно мужчин в ее жизни не было, а к Джексону Лэму это относилось вдвойне. Тем не менее она размышляла о лысых мужчинах; особенно о том из них, который мельком взглянул на камеру видеонаблюдения, прежде чем под проливным дождем пройти чуть дальше по перрону, вместо того чтобы сесть в вагон под навесом. И о шляпе, которой на этом лысом мужчине не было, потому что за две минуты перед этим он оставил ее в автобусе.

      А еще она думала – это случалось очень часто, – как легко сбегать в магазин за бутылкой вина и выпить рюмочку, чтобы доказать: ей этого совершенно не хочется. Одну-единственную рюмочку, а остальное вылить в раковину. Шабли. Охлажденное. Или комнатной температуры, если в винном его не охладили. А если там не было шабли, то сойдет и совиньон-блан, или шардоне, или светлое пиво тройной крепости, или двухлитровая бутылка сидра.

      Глубокий вздох. «Меня зовут Кэтрин, я – алкоголик». Синяя книга[10] стояла на полке книжного шкафа в гостиной, между словарем и сборником стихотворений Сильвии Плат. Ничто не мешает взять чашечку мятного чая, сесть в кресло и почитать, пока не схлынет морок. Морок – еще одно словечко из материнского лексикона. Кодовое обозначение климактерического прилива жара. У матери были кодовые обозначения для всего. Что, в общем-то, смешно, учитывая место работы Кэтрин.

      Интересно, что бы подумала мать, если бы была жива? Если бы увидела Слау-башню, ее обшарпанный фасад, ее потрепанных