Чик, чик, чикалочки,

      Едет мужик на палочке.

      Жена на тележке

      Щелкает орешки.

      Уж я рожь веяла

      И овес веяла.

      Мне сказали – дружка взяли,

      А я не поверила.

      Никому так не досадно,

      Как мне, горькой сироте:

      Съел я рыбину живую,

      Трепещется в животе!

      Выткался на озере алый свет зари.

      На бору со звонами плачут глухари.

      Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.

      Только мне не плачется – на душе светло.

      Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,

      Сядем в копны свежие под соседний стог.

      Зацелую допьяна, изомну, как цвет,

      Хмельному от радости пересуду нет.

      Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты,

      Унесу я пьяную до утра в кусты.

      И пускай со звонами плачут глухари,

      Есть тоска веселая в алостях зари.

      Ты поила коня из горстей в поводу,

      Отражаясь, березы ломались в пруду.

      Я смотрел из окошка на синий платок,

      Кудри черные змейно трепал ветерок.

      Мне хотелось в мерцании пенистых струй

      С алых губ твоих с болью сорвать поцелуй.

      Но с лукавой улыбкой, брызнув на меня,

      Унеслася ты вскачь, удилами звеня.

      В пряже солнечных дней время выткало нить…

      Мимо окон тебя понесли хоронить.

      И под плач панихид, под кадильный канон,

      Все мне чудился тихий раскованный звон.

      Хороша была Танюша, краше не было

      в селе,

      Красной рюшкою по белу сарафан

      на подоле.

      У оврага за плетнями ходит Таня ввечеру.

      Месяц в облачном тумане водит с тучами

      игру.

      Вышел парень, поклонился кучерявой

      головой:

      «Ты прощай ли, моя радость, я женюся

      на другой».

      Побледнела, словно саван, схолодела,

      как роса.

      Душегубкою-змеею развилась ее коса.

      «Ой