На рассвете, ранней весной, когда поселок Таежный только просыпался, со стороны областного центра в него вошел молодой человек в джинсах и кроссовках, неся в руках маленький чемоданчик, куда поместилось все его имущество: несколько книг, смена белья и четыре иконы (Божией Матери, Николая-угодника, Иисуса Христа и Святого Пантелеймона целителя). Глядя на эти иконы, он молился за мать, отца, деда и сестер с племянниками.

      – Привет, дед Мишаня! Все также самосад куришь? – крикнул он на ходу старожилу этих мест, сидевшему на завалинке бани у крайней избы и дымившему самокруткой.

      – Ну! – произнес тот, что по-сибирски могло быть ответом на любой вопрос и означать все что угодно в зависимости от интонации. – Постой-ка, постой-ка, а ты, случаем, не Лексей ли, что в попы подался, внучок нашего попа?

      – Я, Михаил Евстафьевич, я.

      – На побывку вернулся или как?

      – Совсем, дед, совсем, – ответил молодой человек и присел рядом с дедом на завалинку.

      – Что так? Или тяжела оказалась служба-то поповская?

      – Кому легка, а кому не то что нести ее, а и взвалить на свои плечи не под силу.

      – Ну да, ну да… – задумчиво сказал дед и спросил:

      – Как тебя в том миру звали-то?

      – Отец Алексей или батюшка.

      – Чем заняться-то думаешь, Лексей Лукич? – спросил дед Мишаня.

      – Направлен священником в нашу поселковую церковь.

      Дед Мишаня удивленно посмотрел на него и несколько раз зажмурил глаза.

      – Да, дед, попом в местном приходе буду, попом!

      Дед не спеша скрутил еще одну козью ножку, прикурил, глубоко затянулся и наконец сказал:

      – Во жизнь кренделя крутит!..

      Алексей улыбнулся и, подумав вдруг об Анне: «Чем ни матушка?» – встал с завалинки, вдохнул полную грудь таежного воздуха и, оглянувшись вокруг, крикнул:

      – Я вернулся!.. Прими меня, жизнь!» – Да так крикнул, что птицы, сидевшие на соседнем дереве, все разом вспорхнули. А затем подумал:

      «Этот мир прекрасен, этот – здесь, на земле».

      «Надо жить – верить и жить!»