На шлюпке всегда бодрствовал кто-то из моряков, а иногда на вахте оставались двое: нужно было поворачивать изодранный парус, чтобы хоть как-то уловить ветер. Весло было одно и пользы приносило мало, а капитан начинал дико орать, если шлюпка отклонялась от указанного им курса. В очередной раз Тембе взялся чинить парус.

      – Да свяжи ты эти лохмотья друг с другом, – посоветовала ему Лучия. – Хоть дальше рваться перестанет.

      Ни иголки, ни нитки, чтобы нормально зашить ткань, у них не было. А я смотрела на лохмотья парусины и думала, как бы мне для гнезда пригодился хоть один маленький кусочек.

      – Когда мы будем есть? – взвыл Танука.

      Лучия приказала ему перестать ныть из-за сестры, поэтому он выбрал другой повод для тоски. Своим вопросом мальчишка нарушил все нормы приличия, потому что в такой компании он вообще не имел права открывать рот, пока к нему не обратятся.

      Капитан, Лучия и Тембе одновременно повернулись к Тануке, одним только взглядом приказывая ему замолчать. Тот пристыженно сжался. Даже из своего укрытия я слышала, как у него урчит от голода живот. Мальчишка и так был худоват, а до конца путешествия совсем отощает. Он прижал ладонь к щеке – похоже, она опухла еще сильнее.

      Капитан вглядывался то в море, то в какой-то прибор, который показывал, где мы находимся, как я думала.

      – Сбились с курса! – рявкнул он так, что все вздрогнули, потом схватился за парус и принялся его поворачивать, попутно адресуя членам команды грязные ругательства.

      Лучия и бровью не повела, только спросила:

      – Сколько мы прошли, капитан?

      – Пять морских миль. Максимум семь. Плетемся как черепахи.

      Я не разбиралась в расстояниях, а вот Чарльз Себастьян хорошо их понимал, зато я слышала, как матрос на корабле сказал, что до Кингсленда восемьдесят миль. «Восемьдесят» казалось намного больше, чем «пять». Отсюда и нечего надеяться увидеть сушу. Вокруг только вода. А мы еле-еле двигаемся. Ну, или мне так кажется из моего ящика.

      – Сегодня