А кошки эти – семья старушья:

      Семь во дворе да в квартире три.

      Но даже те, кто живут снаружи,

      У нее, у старой, тоже внутри.

      Утром выйдет во двор и в плошки

      То супу нальет, то молока.

      Известно всякой бродячей кошке,

      Что пахнет лаской ее рука.

      Старуха стала почти неходячей

      (Ах, ножки! – будто на каждой пуд),

      А все выходила к родне кошачьей —

      Кормила, жалела…

      Может, врут,

      Но говорят, когда гроб выносили,

      Кошки в округе всей

      Голосили.

      Я начал разговаривать с котом.

      И с радио. А что потом, Алиса[1]?

      Покрыться мхом и снулым стариком

      Поглядывать в окно с тоскою кислой?

      Я начал разговаривать с собой.

      И рад бы пошутить над этим, рад бы…

      Но вышел разговор как ближний бой —

      На расстоянье вытянутой правды.

      Я начал разговаривать с отцом.

      Мы были с ним полжизни не враги ли…

      И вот я тут. Седой. С его лицом.

      Реву и рву пустырник на могиле.

      Каждый недавно умерший

      получает право

      на один короткий звонок —

      чтобы только сказать,

      что с ним все в порядке.

      Обычно звонят детям,

      реже – родителям,

      звонят мужьям и женам

      (иногда даже бывшим!),

      и почти никто

      не звонит

      на работу,

      в церковь,

      в больницу,

      в собес.

      Никто не звонит

      на прямую линию с президентом

      или экстрасенсу

      из известного телепроекта.

      Говорят, таких номеров

      даже нет в телефонной книге.

      Есть только эти:

      мама, папа,

      сын, дочь,

      любимый,

      любимая…