Услышав от своей секретарши о Лениной смерти, Синицкий едва устоял на ногах. Кое-как дойдя до своего кабинета, он заперся изнутри, трясущимися руками достал из своего стола бутылку коньяка и стакан, кое-как налил, выпил, расплескав половину и совершенно не чувствуя вкуса. Состояние было такое, будто его ударили кувалдой в солнечное сплетение. Он распахнул окно, но воздуха все равно не хватало. Тогда он надел пальто, с трудом застегнулся и торопливо вышел из кабинета, чуть не бегом по коридору (кто-то его удивленно окликал, но он только отмахивался – потом, потом!) – через проходную – на улицу. Он долго шел куда-то, не разбирая дороги, что гнало его? Раскаяние? Горе? Он понял со стыдом, что это страх.

      Сущенко! Вот кто опасен. И баба его. Они моментально все вычислят, сложат два и два. Они сразу сообразят, что он с Ленкой вчера на квартире встречался и коньяк пил. И пойдут всем трепаться, баба, Лариска-то, – это уж точно! А как до всех дойдет, да в полицию кто-нибудь стукнет, да как начнут его в отделение таскать и допрашивать, да что там делали, да что пили! И мало того, что на работе все узнают, и жена, это бы еще ничего, ну что жена, покричит, покричит для порядка, да и успокоится. Это-то он сможет уладить, а ну как обнаружат у Ленки яд в организме, ведь у них там вскрытие делают небось?

      Он осознал внезапно, что это он, он сам, своими руками дал ей яд, и она от этого умерла. И никакого шока от страха и от лекарств, как тут все на работе говорят, это он, Синицкий, отравил ее чертовой таблеткой. И об этом очень просто могут узнать, когда этот придурок Сущенко начнет болтать. Черт его дернул связаться с ним из-за квартиры! Думал, так удобнее, платить меньше и хозяин квартиры его не знает – Сущенко с ним договаривался. Вот теперь и влетел.

      Синицкий остановился у какого-то подъезда, в глазах потемнело, к горлу подступила тошнота. Что же делать, господи, что же делать? И только увидев, куда он пришел, Синицкий понял, что давно уже знает, что делать. Он стоял в темном дворе-колодце перед железной дверью в полуподвал. Здесь была котельная, куда они один раз приходили с тем человеком. Синицкий постучал, сначала негромко, потом – громче, затем – ногами изо всех сил. Его трясло, глаза заливал пот. Наконец изнутри раздался скрежет засова, дверь приоткрылась, показался тщедушный, синий от пьянства мужичок.

      – Ну, чего гремишь, чего надо?

      – Халява здесь?

      Мужичок изменился в лице, отступил назад, давая Синицкому войти, и крикнул за спину:

      – Халяву ему, вишь ты, подавай!

      Синицкий вошел внутрь. С улицы он как бы ослеп, вокруг была жуткая темень с пляшущими в глубине языками пламени – вот он и ад уже, настоящий ад, которого он вполне достоин! Но в следующий момент глаза привыкли, а кто-то большой и темный захлопнул заслонку печи и повернулся к нему лицом. Синицкий узнал это обрюзгшее безволосое бабье лицо, бледное, как сырая картофелина, эти мощные покатые плечи и длинные, как у гориллы, руки.

      – Здорово, Халява. –